Эта глубинная экуменическая позиция Оливье Клемана превращает его в пророка будущего европейской веры, когда христиане свободно, во имя Христа, признают друг друга, проявляя, таким образом, плодоносную зрелость своей веры. Индивидуализм — потребность в утверждении своих особенностей, своей независимости — может иметь трагические последствия. Оливье Клеман хорошо это понимает и страдает, видя, как медленно христиане овладевают историей. Тем не менее он сохраняет доверие, так как из любого ада может возникнуть победа креста. Христос находится здесь, «чтобы встать между нами и адом пустоты, между нами и дьявольским шбытием. Тогда в тишине рождается надежда, поскольку в униженности Богочеловека нет ничего, кромелюбви, безумной любви, которая смягчает наш бунт, являясь нам распятой. Так в глубине нас тревога сменяется дыханием Духа, и мы больше не нуждаемся во врагах для того, чтобы оберегать от них нашу ночь» (Размышление о Крестном Пути, девятая остановка).
Этот переход от пустоты к жизни, от долгих ночей ожидания, когда задерживается рассвет, — то, что переживает поэт, художник, мистик. Произведение искусства — всегда преодоление кризиса, преображение отрицания творческим порывом. Мы получаем подлинное произведение искусства только тогда, когда другие обнаруживают в нем свои ожидания, свои надежды, свои страдания, приобщенность к этой истории и трагедии, открытой преображенному бытию.
Оливье Клеман, благодаря своему творчеству, сам является для нас произведением искусства, уникальным произведением, в котором соединились богословие и видение, пророчество и исповедание; благодаря всему этому он и стал для нас учителем.
Марк Рупник, директор
Центра Алетти, Рим
СОВРЕМЕННЫЙ КРИЗИС И БУДУЩЕЕ ХРИСТИАНСТВА
Что такое секуляризация? Первое прочтение
Сегодня, впервые в истории, объединяющая планету западная культура представляется культурой открытой, вопрошающей, светской, лишенной как признаваемого духовного авторитета, так и доминирующей и унифицирующей религиозной идеологии. Различные области коллективного существования — политическая, социальная, культурная — мало–помалу освободились от всякого христианского ориентира. Наука, техника, знания и искусства, государство и экономическая жизнь отныне располагаются вне так называемой религиозной сферы. Ни государство не имеет намерения управлять церковью, — или церквами, — ни церковь государством. Философия уже давно не служанка богословия. Для одной и той же реальности существует множество подходов, каждый из которых независим, и нет единого критерия. Всякое знание подчиняется своим собственным законам. Религия давно воспринимается как часть культуры, в одном ряду с наукой, спортом, эстетикой, психологией… С окончанием Средних веков, а особенно в эпохи барокко и классицизма, религиозные персонажи предстают в искусстве с покрасневшими от слез и возведенными к небу глазами, в театральных позах, а всевозможные путти [2] свидетельствуют скорее о педофильской чувствительности художников!
Секуляризированное общество тем не менее не свободно от идеологии, расплывчатой и ненасильственной, которая формирует сознание обывателей, особенно через средства массовой информации. К тому же система прочтения мира, сведенного к самому себе, утверждает своего рода эмпиризм видимого и субъективизм удовольствия. И, наконец, в самом сердце наших возможностей, в мире амбивалентностей, который не знает преодоления, господствует вульгаризованный психоанализ, претендующий на обладание ключом ко всем проблемам, который оказывается просто хорошо упорядоченным нарциссизмом. Индивид, освобожденный от тяжелых и ограждающих правил общежития сельскохозяйственно–монашеской цивилизации, больше не обременен эсхатологическим и евхаристическим опытом. Уже давно, с момента принятия в XIV веке католической реформы и протестантской реформации в XVI, общее спасение трансформировалось в спасение индивидуальное, в нем почти забыто великое ожидание парусин и ее предвосхищение в таинствах и церковном опыте. Новый катехизис Католической церкви краток и беден в том, что касается «последних пределов». Изучая XVIII век, историки замечают, что появление ключевых слов эпохи — прогресс и счастье — совпадает с ослаблением веры в запредельное и во второе пришествие.
Немецкие философские течения XIX века попытались вновь обрести веру, но внутри все той же рациональной сферы, путем проекции эсхатологии на историю. Тем самым они подготовили и Первую мировую войну, и последовавшие за ней и частично ею порожденные тоталитарные режимы: нацизм, «секуляризированный» подъем архаических религий земли и клана, и коммунизм, последнюю мессианскую ересь иудео–христианской традиции.
Во Второй мировой войне нацизм был побежден, навсегда опозоренный памятью Освенцима. Последующий прогресс в научно–техническом мире и утверждение нового мышления, которое им сформировано, привели к падению коммунизма. Сегодня мы приходим к обществу, цель которого — как можно лучше осуществить здесь («там» не берется во внимание) полноту нынешнего существования. Неотвратимое и вытесненное из сознания небытие упраздняет идею воскресения; инвестиции в рекламу желания и приумножения нужд делают бессмысленным несение креста и исключают любую аскезу, которая старается сократить потребности, чтобы вернуть жажду собственно духовного порыва. Рождество фольклоризировалось, но по–прежнему переживается как праздник рождения и жизни, а пасха для большинства стала всего лишь поводом для еще более неумеренного потребления шоколада.
Игнорируя «небо», человек сегодняшнего дня вновь обретает «землю», символ этого — великие зимние или летние миграции туристических стад! Само развитие техники провоцирует демографический взрыв, рост городской культуры. Земля, эрос, тело исступленно экзальтированы, против чего христианство, на протяжении всей своей истории, не переставало бороться. Христианское недоверие по отношению к эросу было, без сомнения, необходимой защитой от крайностей, связанных с полом и экстазом слияния, а также с определенным отношением к женщине, которую долгое время рассматривали как простую производительницу (историки показали, что более поздний возраст вступления в брак в Западной Европе благоприятствовал интеллектуальному созреванию девушек).
Однако мало–помалу эрос стал меньше обосновываться личностными отношениями (с другим и с Богом), восприниматься негативно и даже вовсе отрицаться (здесь дуализм уходящей античности сильно повлиял на раннее монашество). Этот перекос неизбежно вел к подлинному бунту жизни, любви, красоты. Начиная с конца XIX столетия проводились удивительные исследования, которые, несмотря на их врожденный пессимизм, проявившийся в самоубийстве Вейнингера, во фрейдистской идее инстинкта смерти и горьком гнозисе Лакана, привели к торжеству в жизни принципа удовольствия, и здесь большое влияние оказала Америка. Женщине удалось получить возможность самой решать вопросы деторождения и, следовательно, — вести себя так, как делали это мужчины в недавнем прошлом. Афродита все еще выходит из моря, столь же блистающая и безупречная, как безымянные старлетки из зовущих в рай реклам.
Что касается земли, то церковь на Западе была ее лишена с XIII века из–за роста городской цивилизации и развития нищенствующих орденов. Отсюда — эмоциональная сосредоточенность на Иисусе, на индивидуальном принципе «Бог и моя душа», отсюда и не менее индивидуальное и субъективное мучение по поводу оправдания, — и все это способствовало избавлению от космических корней, так же как представление о первородном грехе заклеймило эрос почти неизгладимым пятном.
Сегодня, в противовес на протяжении веков господствующей тенденции к развоплощению, «плоть» празднует, не без некоторой ярости, свое дерзкое и радостное освобождение, а Церковь перед лицом опьянения телесностью оказывается с пустыми руками. Ее аргументы ограничиваются ссылкой на моральные нормы, ее предписания становятся придирчивыми, они лишены целомудрия и превращаются в преграду между молодежью и Благой Вестью.
И вне Церкви, и внутри ее, не без напряжения и проблем, люди всегда стремились осознать свое тело и соотнести его с космическими ритмами. Поэты пытались отыскать новые названия для божественного в красоте мира, в насыщенности пробуждающего fusiV, например, для Хайдеггера — в этом тайна сущности. Здесь и там, особенно в Германии, растет желание не властвовать более над природой, но раствориться в ней. Мы еще вернемся к этому, говоря о «новой религиозности».
Истоки секуляризации
Наиболее очевидной движущей силой этого исторического процесса представляется возникновение того, что можно было бы назвать «инструментальным мышлением». Этот разум заставил признать себя не во время Ренессанса, проникнутого космической религиозностью, а во второй половине XVII века, когда телескоп позволил увидеть мир как огромный механизм. Инструментальное мышление не ограничивается раскрытием связей между вещами, как это делала античная мысль, о которой можно сказать, что она была преимущественно созерцательной; теперь разум желает подчинить себе вещи и использовать их. Вот почему он сохраняет от них только измеримые, количественные аспекты, оставляя в стороне те «второстепенные качества», на которые обращал внимание средневековый символизм. Это новое отношение к реальности повлекло за собой то, что Макс Вебер называет «разочарованием мира». Речь идет о медленном переходе, уже намеченном греческой философией, или, говоря словами Хайдеггера, от «сущности к существованию»: воля к восприятию и воля к обладанию (ее точно передает немецкое слово Begriff), в результате осуществления которой мир понятий превращается в мир машин.
