— Ладно, Шелли, — сказал я, — где он?
— О чем ты, дорогуша? — спросил он, широко раскрыв невинные глаза.
— Ты знаешь о чем, — сказал я, в упор глядя на стакан в его тонкой руке.
Это был напиток Папы, особая смесь папайи, лайма, лимона и рома, какую готовили только в «Куба либре». И, словно желая уничтожить улику, он быстро допил его до дна.
Я направился к стене, в которой были три двери, и коснулся одной из них.
— Это туалет, милый.
Я положил руку на вторую дверь.
— Не входи туда. Ты пожалеешь, что увидел это.
Я не стал входить.
Тогда я протянул руку к третьей двери.
— Ну что ж, дорогой, входи, — раздраженно сказал Шелли.
Я открыл дверь.
За ней оказалась небольшая комнатушка с простецкой кроватью и столиком у окна.
На столе стояла птичья клетка, накрытая платком. Из-под платка слышался шорох перьев и царапанье клюва о железные прутья.
Шелли Капон подошел и скромно встал рядом со мной, поглядывая на клетку и держа в своих миниатюрных пальцах новую порцию напитка.
— Как жаль, что ты пришел сегодня не в семь вечера, — произнес он.
— Почему в семь?
— А потому, Раймундо, что к тому времени мы бы как раз разделались с нашей дичью в соусе карри, нашпигованной диким рисом. Интересно, много ли белого мяса под перьями у попугая или совсем ничего?
— Ты сделал бы это?! — вскричал я.
И посмотрел на него.
— Ты бы сделал, — сказал я, отвечая сам себе.
Я постоял еще немного у двери. Затем медленно прошел через небольшую комнату и остановился возле клетки с накинутым на нее платком. Я увидел одно-единственное слово, вышитое поверх платка: МАМА.
Я бросил взгляд на Шелли. Тот пожал плечами и стыдливо потупился. Я протянул руку к платку. Шелли вдруг сказал:
— Нет. Прежде чем снимешь его… спроси о чем-нибудь.
— О чем, например?
— О Ди Маджо[16]. Спроси о Ди Маджо.
Тут словно маленькая десятиваттная лампочка щелкнула у меня в мозгу. Я кивнул. Наклонившись к спрятанной под платком клетке, я прошептал:
— Ди Маджо, тысяча девятьсот тридцать девятый.
Живой компьютер словно задумался на минутку. Под словом МАМА зашуршали перья, клюв застучал о прутья клетки. Затем тоненький голосок произнес:
— Полных пробежек тридцать. Отбитых в среднем — триста восемьдесят один.
Я был ошеломлен. Но затем шепнул:
— Бейб Рут[17], тысяча девятьсот двадцать девятый.
Снова пауза, шорох перьев, стук клюва и:
— Полных пробежек шестьдесят. Отбитых в среднем — триста пятьдесят шесть. Мазила.
— Боже мой, — сказал я.
— Боже мой, — эхом отозвался Шелли Капон.
— Это он, попугай, который знал Папу.
— Он самый.
Я снял платок.
Не знаю, что я ожидал увидеть под вышитой тканью. Быть может, миниатюрного охотника в лесных сапогах, куртке и широкополой шляпе. А может, симпатичного крохотного рыболова с бородой и в свитере с воротником, сидящего на деревянной жердочке. Что-нибудь маленькое, что-нибудь литературное, что-нибудь человекоподобное, что-нибудь фантастическое, но только не попугая.
Но там был всего лишь попугай.
И даже не самый красивый из попугаев. Вид у него был такой, будто он годами не спал по ночам; одна из тех неряшливых птиц, которая никогда не чистит перышки и не полирует свой клюв. У него был зеленовато-черный порыжевший окрас, тускло-желтый горбатый нос и круги под глазами, как у скрытого пьяницы. Такие обычно, ковыляя, выпархивают из бара в три утра. Отбросы попугайного общества.
Шелли Капон словно угадал мои мысли.
— Если накрыть клетку платком, — сказал он, впечатление сильнее.
Я положил платок обратно на решетку.
Мысли мелькали в моей голове. Потом потекли совсем медленно. Я наклонился к клетке и прошептал:
— Норман Мейлер[18].
— Не мог вспомнить алфавит, — произнес голос из-под платка.
— Гертруда Стайн, — сказал я.
— Страдала крипторхизмом[19], — отозвался голос.
— Боже мой, — выдохнул я.
И отступил назад. Я смотрел на покрытую платком клетку. Затем подмигнул Шелли Капону.
— Ты отдаешь себе отчет, что это такое, Капон?
— Золотая жила, дорогой Раймундо! — довольно просиял он.
— Целый монетный двор! — поправил его я.
— Бесконечные возможности для шантажа!
— И причины для убийства! — добавил я.
— Ты представь, — фыркнул Шелли в стакан, — представь, сколько бы отвалило одно только издательство Мейлера за то, чтобы эта пташка заткнулась!
Я снова обратился к клетке:
— Френсис Скотт Фицджеральд.
Молчание.
— Попробуй «Скотти», — предложил Шелли.
— А-а-а-а, — произнес голос внутри клетки. — Не плохой удар слева, но напористости не хватает. Приятный соперник, хотя…
— Фолкнер[20], — сказал я.
— Средние результаты по очкам хорошие, всегда играл только в одиночном разряде.
— Стейнбек[21]!
— В конце сезона финишировал последним.
— Эзра Паунд[22]!
— В тридцать втором перешел в низшую лигу.
— Думаю… мне не помешает… выпить бокальчик этого напитка.
Кто-то вложил мне в руку стакан. Я залпом осушил его и кивнул. Зажмурившись, я почувствовал, как мир завращался вокруг меня, потом открыл глаза и увидел Шелли Капона, классического сукина сына на все времена.
— Тут есть кое-что еще более фантастическое, — сказал он. — Ты слышал едва ли половину.
— Врешь, — ответил я. — Что еще тут может быть?
Он загадочно улыбнулся — только Шелли Капон в целом свете умеет так загадочно, так злодейски улыбаться.
— Вот как все было, — начал он. — Помнишь, в последние годы, когда Папа жил здесь, у него были серьезные трудности с тем, чтобы переносить свои опусы на бумагу? Так вот, после «Островов в океане» он задумал еще один роман, но, похоже, почему-то так и не смог его записать… О да, роман уже был у него в голове — весь сюжет, и многие слышали, как он упоминал об этом, — но, похоже, он просто его не записал. Зато он ходил в «Куба либре», выпивал стакан за стаканом и подолгу разговаривал с попугаем. Раймундо, на протяжении всех этих долгих пьяных ночей Папа рассказывал Эль-Кордобе сюжет своей последней книги. И со временем, постепенно птица его запомнила.
— Его прощальная книга! — воскликнул я. — Самый-самый последний роман Хемингуэя! Не написанный, но записанный в мозгу попугая! Господи Иисусе!
Шелли качал головой, глядя на меня с улыбкой падшего херувима.
— Сколько ты хочешь за эту птицу?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
