— Чего ж ты про комсомол, не говоришь? — кричали Гришины сторонники. — Ты ж комсомолец.
— Чего ж говорить, это все и так знают.
Нагорный, казалось, не слушал Гришина. Глаза его были сужены задумчивостью. Вдруг он поднял их на мальчика и, шумно вздохнув, произнес:
— Не все ты сказал про себя, Гришин. Не все. А не помнишь ли ты, как к твоему отцу ходил товарищ с черной длинной бородой? Он потом прятался у вас на чердаке, а ты ему носил шамовку, а от него разносил листовки по шахтам.
Гришин даже приземился, пристально всматриваясь в лицо командира, вслушиваясь в его голос.
— Забыл ты, Колька, как прибежал предупреждать бородатого дяденьку, что к вам в дом стучат сыщики, и как помогал бородачу спуститься в соседний двор. Много ты, парень, забыл… Ты…
Комбриг так и не кончил начатой фразы. Одним прыжком бросился к нему Гришин.
— Дядя Игнат, дядя Игнат…
На великую радость ребят и дежурных ординарцев Гришин повис на шее у комбрига, а тот облапил его своими сильными ручищами.
— Ура, ура! — громыхнули двадцать молодых глоток.
— Ура! — подхватили стоявшие у ворог ординарцы.
Комбриг бригады махнул рукой.
— Чего крик устраиваете? Отставить.
Крик смолк. Командир бригады показал рукой Гришину на место рядом с одиноко стоящим Сычом. Когда Гришин встал туда, комбриг обратился к ребятам.
— Ну, теперь слышали обоих, решайте, кому быть за старшего. Нет у нас в Красной армии выборности, но нет и взводов малолетних. Раз решили сделать такой взвод, так нарушим еще раз закон. Пусть у вас еще будет выборный командир.
Несколько минут молчали ребята, а потом, за исключением двух-трех, рявкнули одно:
— Гришина… Кольку… шахтера…
Комбриг, улыбаясь, мотнул головой.
— Так, так… Ну, Гришин, будь за взводного. Только смотри, головой отвечаешь за всех. Давай пожму тебе руку. Как ты вырос-то за эти годы. Совсем мужиком стал, — говорил комбриг, встряхивая протянутую ему мальчишескую руку.
— Ну, давай командуй, — приказал комбриг.
— Взвод, десять к забору налево, десять направо, а остальные прямо, прибивай коновязь, расседлать коней! — стараясь басить, крикнул Гришин.
Ребята двинулись исполнять приказание.
Гришин повернулся к улыбающемуся комбригу и сказал:
— Дозвольте мне Сыча в помощники взять. Обидно ему как-то.
Комбриг согнал с лица улыбку.
— Не нравится он мне что-то. Ну, да бери, да только посматривай.
— А вы сами, дядя Иг… товарищ комбриг, скажите, — поправился Гришин.
Комбриг крикнул:
— Помощником взводного назначаю Сыча.
Расседлывавший коня Сыч повернул на крик голову и опять что-то промычал себе под нос.
Во дворе закипела работа. Стучали поленами по вколачиваемым для коновязи распоркам и кольям. Тащили охапки сена, снимали седла, растирали соломенными жгутами лошадиные спины.
На село спустилась ночь. От реки потянуло прохладой. Заунывно, однообразно запел рожок.
3. ПРОШЛОЕ
Лошади напоены и накормлены. Оружие и седла вычищены и в порядке лежат у стен амбара и дворовых построек. Большинство ребят заснуло. На крыльце в «помещении» взводного на соломе лежали четыре человека: Гришин, Сыч, Воробьев и Котов. Все четверо не спали и вполголоса рассказывали друг другу о себе.
Говорил Сережка Воробей. Смачно сплевывая через перила крыльца в темноту, рассказывал, не торопясь и немного на распев.
— Тут как раз подошла буржуйская война. Ну, отца, значит, забрали. Мне тогда как раз сполнилось двенадцать годочков. Мать туда, сюда, маялась сердешная несколько месяцев, а потом с горя и запила. А нас двое: еще сестренка махонькая была. Ну, та скоро на тот свет отправилась. Где ей было продержаться на наших харчах! Мать спилась в конец и домой но неделе не заглядывала. Меня сначала тетка подкармливала. Ейный мужик вместе с моим отцом на заводе работал. Дальше и тетке стало невмоготу: сама еле концы с концами сводила. Тут-то я и начал газеты продавать. Ребята посоветовали. Ничего сначала было. Тяжело целый день-деньской бегать, но на пропитание зарабатывал. Матери нет и нет. Придет пьяным-пьяна, отоспится и опять прощевай на неделю, а то на две. Квартирный хозяин видит, что деньги за подвал не плачены, взял да и запер нашу квартиру. Вещи все за долг пошли ему, а меня не пустил. Холода наступили. Я туда, сюда — ночевать негде. Ребята сказали: «Айда в теплые края». Взял и поехал.
В темноте чей-то голос добавил:
— Зайцем на «Максиме»?
Сережка обиженно хмыкнул:
— Зачем на «Максиме»? Зайцем оно верно, но не на «Максиме». На кульерском, под спальным.
В темноте кто-то, довольно хихикнув, сказал:
— Ишь ты, с удобством.
— Ну, да, — довольно ответил Сережа. — Прямо приехал в Сочи, — продолжал он. — Что делать? День прошел, второй прошел не жрамши. Кишка с кишкой разговаривали. Давай шамовку доставать. На базар, значит, пошел. Целый день таскал одному фрукты. Ни яблока, ни грушку без спроса не взял. Кончил работу, а он мне яблоко одно да пятак денег сунул. Я-то думал, на худой конец полтину даст. Сказал ему: мало, мол, куда пятак годится? Он ответил: «Ах, мало? Так на прибавку». Да как даст мне по шее раз, другой. Сам бил и сам же кричал: «Жулик, яблоки воровал!» Я сдуру убежал да и пятак его потерял. Голодный ходил всю ночь.
Утром пошел опять да базар. Смотрю, робя, а он самый, вчерашний, что бил-то меня, торгует на тележке. Зло меня взяло такое, что и не сказать. Часа, почитай, три следил за ним. А как заговорился он с соседом, я подобрался да хвать у него шкатулку с деньгами — и ходу. До самого Мацеста драпал, чуть не сдох от запала. Сел, пересчитал деньги — 25 целковых. Дён десять жил на них, дока дошел до Гагров, да и там еще хватило. Ну, потом и пошло и пошло.
— Словом, жуликом стал, — задумчиво произнес Гришин. — Вот оно, какая была наша жизнь.
Молчали, тяжело вздохнул Сережка.
— А дальше что было? — спросил Гришин.
— Дальше? Дальше известно дело: стал воровать, день сыт, два нет. Час бьют, а три дня бока болят. Тут революция подошла. За это время пожил хорошо. Кругом митинги. В карманы лезь без пропуска. Все рты разинули. Ворам революция — малина.
— Вот это да. Дураков учить, — ухмыляясь, промычал Сыч.
Гришин поежился:
— Барахло ты, Сыч. Людям радость, избавление пришло, а он их грабил.
— Да я и сам потом понял, что вроде сволочь оказался, — продолжал Сережка. — Совесть стала мучить. Осень семнадцатого года пришла. В Москве был я тогда. Шел на «дело» утром. Смотрю, рабочие стоят, очередь на Красной Пресне. Подошел и я — оружие дают. Один старик винтовку взял и меня спросил: «А што же ты? Не хочешь свое дело защищать, што ль? Я старик, а вот иду, — тебе, молодому, и подавно надо».
Не помню, как взял и я винтовку. Пошел со стариком. Три дня был с ним вместе. Он мне все рассказывал, почему и отчего. Убили старичка-то на Тверской. Я с тех пор и дерусь за советскую власть. Много частей прошел, а под Воронежем пришел в конную.
По селу пробежал петушиный крик. Захлопал крыльями и заорал петух где-то около крыльца.
— Чорт горластый. Кш… Кш… Чтоб ты сдох, — ругался Сыч.
Сережа сплюнул, чиркнул спичкой и закурил потухшую в начале рассказа самокрутку. Все замолчали. Воробей затянулся махрой и обратился к лежащим:
— Ну, давай, кто еще будет врать? Уговор был всем рассказывать про свою жизнь.
Гришин повернулся к Сычу, лежащему отдельно от троих у входа в избу.
— Мою жизнь вы слыхали. Сам рассказывал, да комбриг прибавил. Теперь твой черед, Сыч. Ты давеча мало сказал.
Приглушенным голосом ответил Сыч:
— Я последним буду, пускай Ванюшка Котов рассказ делает.
Ванюшка, приподнявшись, сел.
— Ну, я, так я. Такая выходит планида сегодня на рассказы, — слегка окая, заговорил Котов.
— Я, выходит, как будто сродни Гришке. Все сродственники мои — шахтеры. Меня мать сразу лампоносом родила. Жрать было нечего, один отец работал, ну, и я пошел в шахту… Отца забрали на службу в четырнадцатом году, остался я один работать. Мать больная. С хлеба на воду перебивались три года. Отец так и не вернулся. Мать схоронил. Остался один. Буденновская армия проходила, я бросил работать и пошел с вами. На том и сказу конец. История-то моя короткая. Давай-ка ты теперь, Сыч, — повернулся Котов в сторону лежащего Сыча.
— Ну, начинай врать, Сыч, — вставил Воробей.
Сыч пробурчал что-то невнятно.
— Ты что ж, заснул, что ли? Раздери зенки и открывай плевалку. Давай, Сыч, — пристали к Сычу Котов и Воробьев.
Громко зевнул Сыч.
— Пристали, банные листы. Тут спать до смерти хочется, а они рассказывай, да рассказывай. — Сыч замолчал.
Раздался голос Гришина:
— Сам тянешь, расскажи, да и конец в воду. Раз уговор был, так ты сполняй его.
