— Да! Ну ладно, жаль, конечно, родных, ты извини за вопрос, давай, коли так, помянем.
Скок вновь разлил в три пиалы. Молча выпили. Валентин продолжил разговор, похожий больше на допрос.
— Да, положение у тебя незавидное, но не безнадежное. Хорошо, что ты попал сюда. Здесь те, кто тебе сейчас больше всего нужен, а ты, быть может, нужен им. — Валентин смотрел на Феликса.
Голос подал Скок:
— А где это ты так руками махать научился, что свободно пятерых кладешь?
— Да больше ногами, чем руками, а вообще специально нигде не учился. Детдом учил — там порядки суровые, улица учила. Местные-то нас, детдомовских, особо не привечали, все норовили задеть да задрать, вот и учился на практике.
— А сколько тебе годков? — вдруг спросил Скок.
— Двадцать пять, двадцать шестой пошел.
— Ни хера себе, а чего же ты в армии в сынках-то ходишь? Поздновато что-то ты попал на службу.
— Все просто, в девятнадцать лет я попал под машину, здорово меня тогда переломало, год, считай, провалялся. Ну вот, вызывали повесткой, медкомиссия браковала из призыва в призыв, пока военком не сменился. Я к двадцати пяти годам нормальным уже стал, в смысле физически. Надеялся, что проскочу и на этот раз; вроде все уже привыкли, что не годен, но — призвали. Спасибо, корочки водительские за счет военкомата получил.
— Сними одежду, — скорее приказал, чем попросил Валентин.
— Э, Валентин, не надо, он когда мылся, смотрел я спина его, грудь, ноги — есть шрамы, есть, и переломы заметны, давнишние, примерно того времени, как говорит, — прервал его Байрам. — Я знаю, видел.
— Ну, что ж, ладно, коли так. Ну, чего нахохлился? — бросил Валентин Скоку. — Наливай на посошок, да и тронемся.
Джип, в который поместили Феликса, медленно продвигался вперед. Судя по тому, как надрывно работал двигатель, их путь лежал вверх, в горы. Сильно тонированные стекла и спустившаяся ночь не позволяли что-либо рассмотреть. Водитель, которого Валентин представил как Захара, угрюмо вел машину и к разговору расположен не был. Попутчики Феликса, удобно устроившись в уютных креслах джипа, мерно посапывали. И он решил сделать то же самое, но сон не приходил. Феликс стал анализировать ситуацию.
То, что он попал в нужное место и к нужным людям, почти не вызывало у него сомнений. Жители аула не могли не соприкасаться с делами Хасана.
Как бы ни жил аул, непосредственно работая на Хасана или самостоятельной жизнью, в любом случае беглец не остался бы без внимания наркодельца.
Да и по тому, как вели себя гости в доме Ахмеда, выходило, что гостями они себя не чувствовали, скорее хозяевами, временно заглянувшими в свои владения. Об этом говорит и то, что обслуживал гостей сам Ахмед.
Джип уверенно продвигался по серпантину, по-прежнему забирая вверх.
Феликс начал дремать. Но через несколько минут джип въехал в аул и остановился напротив самого большого дома.
— Все, приехали, выходи, — скомандовал проснувшийся Валентин.
— Феликс! Иди сюда, — приказал Захар.
Обогнув машину, Феликс подошел к абреку. В ту же секунду острая боль пронзила все тело, голова взорвалась, разлетевшись на тысячу мелких осколков, и он потерял сознание, успев услышать чей-то приказ: «В подвал его, камера № 6…»
Очнулся Феликс от давящей боли в груди: он был буквально прибит бревном к стене. На руках наручники и цепь, вделанная в стену. Пленник хотел повернуть голову и оглядеться, но дикая боль чуть вновь не лишила его сознания. Тело было чужим, все онемело, ноги, казалось, распухли, были согнуты в коленях и сверху зажаты колодками, ступни, скорее всего, связаны — не видно. Все в нем протестовало против несправедливости и жестокости наказания.
Ночь длилась невыносимо долго.
Ушат холодной воды привел его в чувство: Феликс с трудом, но стал различать предметы. Боли уже не было, как не было и самого тела, он его не чувствовал. Перед ним сидел на корточках Валентин, внимательно глядя прямо в глаза.
— Ну, как себя чувствуешь? — спросил он без тени иронии, даже как-то сочувственно.
— А не пошел бы ты…
— Поверь, я не виноват в твоем заточении, через это проходит всякий сюда входящий.
— И что, все выживают? — прохрипел Феликс.
— Нет, не все, — ответил серьезно Валентин. Он обернулся, подал какую-то команду, и в камеру протиснулся неизвестный Феликсу бородач. Намерения его были миролюбивы: по команде Валентина он освободил Феликса от оков. — Приходи в себя, — сказал Валентин. — Постарайся восстановиться как можно быстрее, тебе принесут пищу. В общем, готовься, за тобой придут.
Прошло около часа, руки и ноги ожили. Голова, правда, немного кружилась, но молодой организм быстро набирал прежнюю форму.
Детина поманил на выход. Солнечный свет на выходе из погреба сразу ослепил Феликса. Привыкнув, он огляделся: пленник стоял в центре двора, окруженного со всех сторон каменными строениями.
Одним из них был жилой дом. На крыльце стоял Валентин, он жестом поманил Феликса к себе.
— Ну что, пришел в себя?
— Так, более-менее.
Валентин стоял, облокотившись на перила крыльца, и молчал, будто что-то обдумывая.
— Ты сейчас встретишься с человеком, — наконец произнес он, — от беседы с которым во многом зависит твоя дальнейшая судьба, а может быть, и жизнь. Его зовут Хасан, и человек он далеко не простой, каким может показаться с первого взгляда. Он очень хитер и проницателен, так что мой тебе совет: держи ухо востро, разговор поддерживай ничего не значащими фразами, обиженного из себя не строй, постарайся если не приглянуться ему, то хоть расположить к себе; на вопросы, ответы на которые однозначно дать не сможешь, отвечай расплывчато, тем самым подвигая его пофилософствовать, он это любит, а вообще смотри сам — по обстановке.
— Слушай, Валентин, с чего бы ты так беспокоился обо мне, какая тебе разница, что со мной произойдет?
— Эх, Феликс, Феликс, если все пройдет сегодня нормально, я, может, и скажу тебе, какая мне разница, а пока жди здесь и помни: Хасан — человек опасный и непредсказуемый, но если ты сумеешь его расположить к себе, то на ближайшее время у тебя будет будущее. Словом, удачи тебе, а сейчас жди здесь. — И Валентин вошел в дом.
Значит, все-таки Хасан. Все сошлось: агент там, где ему и следует быть. Теперь надо сосредоточиться: разговор, вероятно, будет непростой, если Валентин провел такой инструктаж.
Ожидание не затянулось. Уже через несколько минут пленника вызвали в дом.
Феликс увидел по-европейски обставленную комнату, скорее кабинет, с большим письменным столом, компьютером, кондиционером, мягкой мебелью — в общем, интерьер походил больше на современный офис удачливого бизнесмена. Сам хозяин производил странное впечатление: взгляд у него был какой-то ненормальный, горящий. Такие глаза он видел впервые.
Человек пристально смотрел Феликсу в лицо, и от этого взгляда последнему стало не по себе.
— Как вы провели эту ночь, молодой человек?
— А как я ее мог провести, закованный в кандалы? Провел как-то. Только эта ночь была, наверное, самой длинной в моей жизни.
— Хм, да, постель вам досталась далеко не идеальная, но так уж здесь заведено: каждый вновь прибывающий должен пройти через такое профилактическое наказание, дающее понять, что будет с тем, кто проявит своеволие и неповиновение. И это еще не самый суровый вид наказания. Здесь существует целая система принуждения, через которую я вам не советовал бы пройти.
Хасан задумался, отведя взгляд куда-то в сторону, и пауза немного затянулась. Но долго молчать, видно, было не в привычке Хасана, и он продолжил:
— Скажите, что вы чувствуете, стоя здесь, передо мной?
Вопрос был странным и неожиданным. Феликс пожал плечами. Он помнил, какую роль ему следует играть:
— Ну, я не знаю, что и сказать. Сам не пойму свое состояние. Наверное, как провинившийся ученик перед учителем, как-то неловко, даже не знаю почему, грешков-то за мной перед вами вроде никаких нет.
— Ты верно подметил, — как-то незаметно Хасан перешел на «ты». — Как ученик перед учителем. Перед Учителем, — он многозначительно повторил это слово, — ибо Я и есть Учитель. Вершитель. От меня, от одного моего слова, может решиться судьба любого находящегося здесь человека, решиться без всякого суда — ибо Я и есть здесь высший суд, Я устанавливаю порядки и законы, по которым здесь все живут, только Я. Волею судьбы мне предначертана эта миссия — управлять и повелевать, казнить и миловать по своим законам.
Красноречие явно доставляло ему удовольствие, и надо отдать должное, он умел говорить.
— Тебе, наверное, интересно: где ты? Не в географическом, конечно, плане, а в смысле системы, куда ты попал? Тебя интересует многое, что происходит вокруг, но ни на один вопрос ты не находишь ответа. Меня, конечно, ты считаешь сумасшедшим, — он поднял руку, как бы запрещая Феликсу возражать. — Более того, ты меня ненавидишь за прошедшую мучительную для тебя ночь. О! Сколько раз мысленно ты убивал меня, рвал на куски, придумывая изощренные пытки, которым с удовольствием бы меня подверг. Так было. Ты ненавидел меня и в то же время боялся, страх охватывал тебя со всех сторон, вспышки гнева cменялись вспышками ужаса, и все это сопровождалось невыносимой болью. Разве не так?
