Мы за землянкой чистили ветошью свои карабины без штыка (раньше все карабины были без штыков, но потом, в сорок четвертом, появились карабины и со штыками, намертво привинченными к стволу. Так что не удивляйтесь). Мы разбирали затвор и магазинную коробку, а затем, поработав шомполом, поднимали к глазу ствол и смотрели на свет, как в подзорную трубу. В таинственном, с синевой маслянистого блеска, полумраке канала ствола четко вилась нарезка, придающая пуле вращение вокруг своей оси – как планете…
Прошел месяц, – может быть, немного больше.
Ничего особенного вроде не произошло, но даже за такой короткий срок мы стали другими. И уже шли слухи, что скоро мы уедем отсюда, навсегда покинем эти ставшие привычными места…
В тот день мне не повезло. После обеда, в свободное время, я столкнулся за землянкой с Витькой Стрельбицким, который, судя по всему, успел сбегать к овражку, где было нечто вроде маленького базарчика, бабы выносили что придется.
– Держи! – сказал щедрый Витька и выпустил из кулака мне в ладонь черную струйку каленых семечек. Плюясь шелухой, мы вышли на переднюю линейку, а здесь лейтенант Каретников строил наш взвод. В кулаке у меня еще оставались семечки, я не мог высыпать их в карман, потому что там была махорка, и я машинально продолжал их грызть уже в строю. Я стоял во второй шеренге, за широкой спиной Мишки Сидорова, и вдруг встретился взглядом с серыми глазами лейтенанта. Я постарался принять безразличный вид, но он продолжал смотреть на меня. Лицо его почти исказилось.
– Выйти из строя! – приказал он гневно и, когда я повернулся лицом к взводу, крикнул: – Строй – святое место, а вы семечки щелкаете!
Высокий, стройный, в пилотке чуть набочок, он смотрел на меня, будто впервые увидел. Пистолет ТТ с трофейным шнуром-шомполом слегка оттягивал широкий ремень, хромовые сапоги сияли.
Он помолчал и закончил, негромко, презрительно:
– Два наряда вне очереди.
А я почему-то подумал, что ничего мне не будет. Да и построение-то было по какому-то пустяковому поводу, на десять минут.
Теперь ночью я уже ждал, что меня поднимет дежурный по роте. Но меня разбудили только на четвертую ночь, вскоре после отбоя, едва я успел заснуть. Старшина светил фонариком. Дежурный стоял рядом.
– Подъем! – сказал мне дежурный, сержант из соседнего взвода, и спросил у старшины: – Кто еще?
– Сидоров.
Сидоров получил два наряда за то, что не выучил обязанности часового из «Устава гарнизонной службы».
Мишку будили долго, он никак не мог понять, чего от него хотят. Наконец поднялся и он.
Наверху мы закурили. Ночь была холодная и темная, луна еще не всходила. Старшина вручил нам две лопаты и топор.
– Пошли, – сказал он.
Мы знали, что нас ожидает – корчевка.
Мелких нарушителей, получающих внеочередные наряды, всегда больше, чем работы для них. На кухню и в караул рота ходит редко. Есть классическое наказание – мытье полов. Но в землянке пол земляной. Тогда кто-то придумал – корчевать пни, тем более что имелись они в неограниченном количестве.
Видимо, когда строили наши землянки, свалили немало сосен, проредили, осветили лес, и теперь перед всей передней линейкой было примерно одинаковое количество, – и громадных летящих в небо стволов и широких сухих пней, которые стояли как фундаменты, оставшиеся после совершившихся здесь разрушений. Разумеется, они никому не мешали.
В полной темноте, неся инструмент, мы шли за старшиной и сержантом.
Прежде чем окончательно выбрать для нас два пня, старшина, стоя на одной ноге и упираясь другой в пень, пытался выяснить, крепко ли сидит он в земле. Смысл этой операции заключался в том, что некоторые, выкорчевав пень и сдав работу, опять ставили его на прежнее место и закапывали, – на всякий случай, про запас, до следующего наряда – своего или товарищей. Наконец старшина указал нам два наши пня и, велев дежурному принять у нас работу, удалился вместе с ним.
Мы снова закурили. Было очень тихо. Только гдето в стороне разговаривали солдаты, наверное, такие же «нарядники», как мы. Край неба между сосен над нашими землянками озарился все растущим светом – всходила луна.
Мне повезло, что со мной в компании был Мишка Сидоров, это был здоровый парень и лесной человек, хорошо разбирающийся в такой работе. Тем не менее дела было до утра, – пни так крепко держались за землю, как будто еще несли над собой могучие колонны стволов и далеко вверху вечнозеленую крону.
Мы начали окапывать пень кругом, обрубая хитроумную арматуру корней, обрывая переплетенные, как провода, тонкие корни. Мы вгрызались все глубже под пень, мы старались раскачать его, как зуб, и он уже чуть-чуть качался. Луна взошла над землянками, почти белая, она заливала лес своим зыбким светом, падающим между черных стволов и черных теней. Мы все возились с первым пнем, хотя дело и подвигалось. И тут над залитым луной спящим ночным миром раздался звук, который сразу заставил нас остановиться. Этот звук шел от штаба бригады. Это был звук трубы. Трубач играл тревогу!
Мы еще подождали немного, словно не веря, а труба все звучала и звучала.
В землянке творилось невообразимое. В тесноте и темноте собирался взвод по тревоге. А мы с Мишкой только взяли вещмешки и шинели, да из ружпарка – карабины, противогазы и лопатки – и были готовы. Мы стояли снаружи, у входа. Старшина бегал по землянкам, светил фонариком: все ли взяли?
А труба все звучала и звучала…
И вдруг я услышал ночные негромкие голоса и вопрос ротного:
– Где Каретников?…
Помкомвзвод Пащенко, быстро идущий к землянке, вырос из темноты, взял меня за плечи и хриплым шепотом сказал:
– Беги туда, понял. Скажешь лейтенанту: тревога. На рассвете уезжает бригада. Только быстро. Бегом марш! – он подтолкнул меня в спину.
Я отбежал немного и пошел шагом. Вокруг меня, в затопленном луной лесу повсюду слышались голоса, звон котелков и лопаток, топот ног. Я вышел на проселочную дорогу, лес расступился, и теперь луна свободно господствовала в мире, заполняя поля, озаряя холмы странным светом. Труба еще звучала за спиной, потом смолкла. Я тихонько побежал, придерживая противогаз и лопатку. Огромная белая луна стояла надо мною.
Я уже вышел на большак, миновал мостик. Я был совершенно один в этом мире. Я подумал вдруг, что будет, если бригада уедет, а мы с лейтенантом останемся, и прибавил шагу.
Барак темнел впереди, и, пока я приближался к нему, каждое стекло поочередно отсвечивало под луной.
Двери барака, как всегда, были распахнуты, и лунный свет пробивал его почти насквозь.
Я, осторожно ступая, дошел до третьей двери и остановился. Сердце у меня еще гулко и тяжело билось.
Я напряженно слушал и улавливал смутный шепот, а потом тонкий, как зубная боль, стон матрацной пружины.
Я постучал.
Сразу за дверью стало тихо. Я подождал и постучал снова.
– Кто? – спросил женский голос.
– Лейтенант здесь?
– Нет, нет, какой лейтенант.
– В чем дело, Ванюшин? – спросил лейтенант Каретников.
– Товарищ лейтенант, тревога. Бригада уезжает на рассвете.
– Подожди, я иду.
Я остался за дверью, думая, что он сейчас откроет. Но свет в комнате не зажегся, и я снова уловил смутный шепот…
Я вышел на крыльцо и ждал его там.
Передо мной простиралась озаренная луной равнина, на которой не было да и не могло быть ни одного огонька.
Где-то за другим лесом, на станции, угадывался дробный стук сдвигаемых с места вагонов, – может быть, это формировали наш эшелон.
Вышел лейтенант.
– Пошли!
Теперь мы были вместе и то, что ожидало нас впереди, было общим, – я остро чувствовал это.
– Быстрей!
Метров через пятьдесят я оглянулся. Луна уже прошла часть неба и теперь ярко озаряла вход в барак, где, кутаясь в пальто, неподвижно темнела женская фигура.
Лейтенант Каретников не оглядывался.
1965
