Когда он наконец заснул, ему снились деревья, солнечный свет, знакомые лица и много чего-то светлого и радостного.
V
Утром Паша Туманов встал очень рано и сейчас же вспомнил, что надо идти на экзамен. Его обдало холодом, и сердце неприятно и тоскливо сжалось.
Паша долго и порывисто, то торопясь, то без надобности копаясь, оделся, умылся и вышел в столовую, где блестел холодный, только что вымытый пол и на столе, покрытом свежею скатертью с залежавшимися складками, стоял чистый шумящий самовар.
Сестры еще спали, но Анна Ивановна уже сидела за самоваром и улыбнулась Паше робкой и тревожно-вопросительной улыбкой.
Паша тоже улыбнулся, но не мог смотреть матери в глаза и уткнулся в свой стакан.
– Поздно уже, Паша, – сказала Анна Ивановна. Паша неприятно поморщился.
– Еще половина девятого, – сказал он.
– Пока дойдешь… – коротко ответила мать, ставя чайник на конфорку самовара.
Эти простые и обыкновенные слова, которые Паша слышал каждый день, теперь раздражали его.
– Поспею, – грубо сказал он, – дайте хоть чаю напиться! Анна Ивановна робко и огорченно на него посмотрела.
– Пей, пей… я так… – виновато сказала она.
Паше было больно, что он огорчил грубым тоном мать, и хотелось извиниться, но, уступая давлению усиливающейся тревоги, он не извинился, а, напротив, насупился, и, приняв обиженный вид, встал, взял ранец, вынул оттуда нужную ему книгу и надел фуражку.
Анна Ивановна смотрела на него из-за самовара, ожидая, что он подойдет, как всегда, за поцелуем и крестом, которым она осеняла сына, куда бы он ни шел. Паша видел это, но чувство озлобления толкало его, и он вышел из комнаты, не подойдя к матери.
Паша Туманов быстро шел по улицам, по которым гремели ломовики, с чувством тяжести и от страха экзамена, и от жалости к матери, которую обидел. Чем ближе он подходил к гимназии, тем больше замедлял шаги, и наконец остановился на мосту и долго смотрел, ничего не понимая, как какой-то старичок в помятой дворянской фуражке, засучив панталоны, стоял по колени в воде и удил рыбу. Пара сапог с рыжими голенищами торчала на гладком прибрежном песке рядом с коробочкой из-под ваксы для червяков и ведерком для рыбы.
Солнце светило ярко, тепло и весело.
Старичок заметил Пашу и несколько раз взглянул на него, улыбаясь, как старому знакомому. Наконец он тронул фуражку и спросил:
– На экзамен идете?
Паша Туманов сделал над собой усилие, чтобы понять, о чем его спрашивают, и ответил не скоро:
– На экзамен.
Старичок кивнул головой.
– По латинскому языку? Знаю… У меня сынишка… может, знаете, Василий Костров, Васька… тоже на экзамен сегодня.
Паша Туманов приподнял шапку и пошел дальше. Старичок пошевелил неодобрительно губами и потащил из воды серебристую плотичку. Потом посмотрел, прищурясь, на солнце и опять закинул удочку. Пойманная рыбка билась в ведерке и разбрызгивала на песок блестящие капельки воды.
Паша Туманов шел и думал, что Костров, Васька Костров, наверное, тоже не выдержит экзамена. Кострова он знал: это был высокий худой юноша, всегда плохо одетый, плохо учившийся и вместе со своим приятелем, Анатолием Дахневским, юрким полячком, постоянно проводивший время в бильярдных, тайком от начальства. Оба они играли мастерски и одевались, да и кормились почти исключительно бильярдной игрой.
Паша Туманов подумал, что и Дахневский, наверное, не выдержит экзамена, и ему стало веселее.
Придя в гимназию, он прошел по чисто подметенному широкому коридору в шестой класс и сейчас же отыскал глазами Кострова и Дахневского, которые сидели на подоконнике и разговаривали. Паша подошел к ним.
– Я ему двадцать очков дам, – спокойно говорил Костров своим глухим баском.
Увидев Пашу Туманова, он подал ему руку и весело спросил:
– Боитесь? – и добродушно засмеялся.
Но Паше не стало весело. Ему, против ожидания, показался даже противен Костров со своим бесшабашно равнодушным отношением к собственной участи и вечными разговорами о бильярдной игре.
Он не выдержал и спросил почему-то не Кострова, а Дахневского:
– А вы боитесь?
Тот посмотрел на него с рассеянным удивлением.
– Нет… что же… – неопределенно ответил он и снова обратился к Кострову:
– Видишь ли, у Маслова удар, может быть, и хуже, чем у тебя, да у него терпение дьявольское, он измором возьмет… Двадцати ты ему не дашь!..
– Нет, дам! – уверенно возразил Васька Костров, глядя через Дахневского на Пашу Туманова и чему-то ухмыляясь. Улыбка у него была добрая и немного насмешливая.
– Вы не бойтесь, – сказал он вдруг, – не выдержим, так не выдержим, беда невелика!..
Дахневский внимательно поглядел на Пашу.
– Охота придавать такое значение! – презрительно пожал он плечами.
Но Васька Костров отодвинул его рукой и сказал:
– Оставь… у всякого свои обстоятельства.
Прибежал надзиратель, робкий, торопливый человек, с седенькой подстриженной бороденкой, добрым и ничтожным лицом. Он быстро всунулся в двери, крикнул: «Господа, на экзамен!..» – и исчез, торопливо помахивая рукой.
– Ну-с, «господа», – улыбнулся Васька Костров, вставая и потягиваясь, – пойдем.
Все толпой вывалили в коридор и пошли на другой конец его, к актовому залу, где происходили экзамены.
Опять гнетущее чувство страха захватило Пашу Туманова с такой силой, что колени у него стали дрожать. Без всякой надобности он остановился у столика с водой и стал пить воду, показавшуюся ему удивительно невкусной.
– Скорее, скорее, господа! – подгонял гимназистов внезапно появившийся надзиратель, укоризненно качая головой и торопливо потирая худые пальцы.
В это время из дверей на другом конце коридора показались фигуры экзаменаторов, вышедших из учительской комнаты. На фоне освещенного окна и блестящего пола они появлялись одними темными силуэтами с болтающимися фалдами вицмундиров. Паша Туманов едва успел войти в зал и занять первое попавшееся на глаза свободное место, как они уже вошли, один за другим, и стали размещаться вокруг большого стола, покрытого красным, с золотой бахромой и кистями, сукном.
VI
Начался экзамен.
Это был обыкновенный экзамен средне-учебного заведения, – обычай, которого никак не могут совершенно оставить даже люди, признающие его бессмысленность. Педагоги, великолепно знавшие относительные знания и способности своих учеников, вызывали их к столу, задавали наудачу, согласно взятому на счастье билетику, несколько пустячных вопросов и притворялись, что ставят отметки именно по тому, как отвечают ученики, а не по давно сложившемуся у них мнению о том или другом ученике, которое было известно не только одному из них, но и всему педагогическому совету.
Пока вызывали других, по одному, то с начала, то с конца алфавита, Паша Туманов, напряженно и неудобно усевшись, тупо смотрел на учителей. По временам ему казалось, что необходимо еще что-то прочесть, просмотреть слабое место; но когда он судорожно переворачивал книгу и отыскивал то место, ему бросались в глаза тысячи строк, казавшихся совершенно незнакомыми, забытыми, и Паша бессильно бросал книгу, обливаясь холодным потом, а через секунду опять искал какое-то местечко.
Наконец вызвали с конца Ухина, а с начала Кострова.
– Василий Костров, – довольно тихо прочел директор.
– Костров Василий, – громко, с расстановкой повторил преподаватель.
Откуда-то из-за спины Паши Туманова выдвинулась фигура Васьки Кострова, и он прошел к столу.
Паша Туманов вздрогнул, встрепенулся и замер, облившись потом. Следующим должен был быть он.
– Павел Туманов, – сказал голос директора.
– Туманов Павел, – так же громко повторил преподаватель.
Паша Туманов машинально встал, уронил книгу, хотел поднять, запутался и, не подняв книги, деревянными шагами пошел к столу. По дороге он столкнулся с возвращавшимся на свое место Васькой Костровым. Тот был красен, но, ничуть не смущаясь, глядел Паше в лицо и улыбался. Он провалился с треском.
Потом был период в несколько минут, когда Пашу Туманова что-то спрашивали, а он что-то отвечал и чувствовал, что отвечает чепуху, и даже хуже, чем мог бы; но он уже махнул рукой, чувствовал себя точно в безвоздушном пространстве и валил что попало, стараясь только остановить дрожащие коленки. Только под конец мысли у него немного прояснились, и на вопрос об обороте речи он совершенно правильно ответил:
– Ablativus absolutus.
– И это все, что вы знаете, – холодно произнес преподаватель и тут же, на глазах Паши Туманова, поставил ему единицу.
Все упало внутри Паши, и он едва не крикнул: «Не надо!»
Преподаватель вопросительно посмотрел на директора; директор махнул рукой, серьезно взглянул поверх синих очков в лицо Паше Туманову и чуть-чуть качнул головой.
– Можете идти, – сказал преподаватель и, не глядя на Пашу, выкликнул: – Полонский Митрофан.
