Тем временем старца подобрал богатый и вульгарный в своей эксцентричности купец Громов, чей дом всегда был переполнен монахами-странниками, знахарями-целителями и всевозможными «погромистиками». «Вестник» продолжал печатать взятые у самозванца интервью, в которых тот говорил невообразимые вещи про «лакеев революции», которые его надули, не только лишив его подлинного лица, но и завладев его деньгами (их он намеревался отсудить у издателей полного собрания сочинений Перова). В довершение всего один спившийся интеллигент из громовских приживал указал общественности на сходство старца с портретом, действительно, увы, разительное. Появилась также весьма подробная и совершенно неправдоподобная версия, согласно которой он разыграл самоубийство, чтобы вести христианскую жизнь на Святой Руси. Кем только он не был: птицеловом, коробейником, бурлаком на Волге, а под конец купил в дальних краях надел земли. Я сам видел убогую книжонку «Смерть и воскресение Константина Перова», — ее одно время вместе с «Приключениями маркиза де Сада» и «Воспоминаниями амазонки» продавали на улицах гугнивые нищие.
Но лучшая моя находка среди архивных бумаг — это засаленное фото бородатого самозванца, который в безлистном парке взгромоздился на мраморный пьедестал неоконченного памятника Перову. Без пальто, но в отороченной мехом шапке и новой паре галош он стоит, развернув плечи и скрестив руки на груди, а внизу толпится стайка его сторонников — их белые личики с пупками глаз пялятся в объектив с тем же особым самодовольством, с каким глядят на нас со старых снимков собравшиеся покутить линчеватели.
При подобном разгуле вопиющей реакционности и разнузданного хулиганства (неотделимых в России от официальной линии при любом царе, будь то Александр, Николай или Иосиф) интеллигенция, конечно, не могла вынести такого несчастья, как превращение чистого, горящего революционными идеями Перова-поэта в вульгарного старика, валяющегося в расписном свинарнике. Самое же трагическое было в том, что, тогда как ни Громов, ни братья Херстовы и не думали верить, что куражатся вокруг настоящего Перова, многие образованные и честные люди одержимы были невозможной мыслью, что извергли из своей среды самое Правду и Справедливость. Так, в недавно напечатанном письме Славского Короленко мы читаем: «Невольно содрогаешься, думая, что, быть может, неблагодарные потомки пренебрегли неслыханным в истории даром судьбы — воскресением великого поэта былых времен, подобным Лазареву, — нет, хуже! — заподозрили в дьявольском коварстве человека, единственное преступление которого — несколько секунд безумных речей после полувекового молчания». Форма путаная, но суть ясна: русскую интеллигенцию гораздо меньше пугала опасность пасть жертвой надувательства, чем допустить роковую несправедливость. Но еще больше ее страшило другое, а именно — лишиться идеала, ибо наш радикал все готов на свете перевернуть, только не такую пустую безделицу, как взлелеенный им идеал, будь он весь замшелый и трижды сомнительный.
Ходят слухи, что на одном закрытом заседании Общества ревнителей русской словесности специалисты-графологи тщательно сличили оскорбительные письма, которыми старец забрасывал Общество, с одним очень старым письмом юного поэта. Оно было обнаружено в частном архиве и считалось единственным перовским автографом — о его существовании никто не знал, кроме ученых, корпевших над его выцветшими чернилами. Итогов этих изысканий не знаем и мы.
Передавали еще, что собрана была крупная сумма денег, с которой направились прямо к старцу, минуя его недостойных сотоварищей. Как видно, ему посулили основательное месячное вознаграждение при условии, что он немедленно вернется к своему хозяйству, чтобы там и пребывать в благопристойной тишине и забвении. Очевидно также, что предложение было принято, ибо исчез он столь же внезапно, как возник, а Громов, потеряв своего любимца, утешился, взяв к себе в дом одного подозрительного гипнотизера из французов, который год или два спустя стал пользоваться некоторым успехом при дворе.
Памятник был торжественно открыт по всем правилам и стал пользоваться у местных голубей большой популярностью. Спрос на собрание сочинений тихо угас где-то на середине четвертого переиздания. Наконец, еще через несколько лет старейший (но не обязательно умнейший) житель тех мест, где Перов родился, поведал одной журналистке, что отец его, помнится, ему говаривал, что нашел однажды в речных камышах человеческий остов.
5
И это было бы все, не приди революция, вывернувшая жирные пласты земли вместе с нежными белыми корешками растеньиц и толстыми розовато-лиловыми червяками, которые без того остались бы в ней похороненными навеки. Когда в начале Двадцатых годов в темной, голодной, но мрачно оживленной бывшей столице стали прорастать разные странные культурные учреждения (как, например, книжные магазины, где нуждающиеся знаменитые писатели продавали собственные сочинения), кто-то заработал себе двухмесячное пропитание, открыв музейчик Перова, с чем оказалось связано еще одно его воскресение.
Экспонаты? Все те же, кроме одного (письма). Второсортное прошлое в убогом зальце. Овальные глаза и каштановые локоны на бесценном шереметевском портрете (с прорехой в области распахнутого ворота — след чьей-то попытки его обезглавить). Потрепанный экземпляр «Грузинских ночей», якобы принадлежавший Некрасову. Неважнецкая фотография сельской школы, построенной на том месте, где отец поэта владел домом и садом. Забытая посетителем, старая перчатка. Произведения Перова в нескольких изданиях, разложенные так, чтобы занять побольше места.
Но поскольку бедные эти останки никак не хотели вступить в гармонический союз, к ним еще добавили некоторые приметы эпохи — портреты писателей, халат, в который кутался один радикально настроенный критик в своем кабинете рококо, и цепи, которые его опутывали в сибирском срубе, служившем ему тюрьмой. И опять-таки, поскольку даже с ними экспонаты до критической массы не дотягивали, посредине этой унылой комнаты водрузили модель первого в России железнодорожного поезда, который в сороковые годы ходил между Царским Селом и Петербургом.
Служил при музее и наш старец, который, хотя ему теперь перевалило за девяносто, все еще держался довольно прямо и членораздельно изъяснялся. Он считался сторожем, но сопровождал посетителей как хозяин, и было странное чувство, что вот он вас сейчас пригласит в следующую (несуществующую) комнату, где уже и стол накрыт к ужину. На самом же деле все его владение состояло из печки за ширмой да лавки, на которой он спал, но если посетитель хотел купить какую-нибудь из книг, выставленных на продажу при входе, он, как само собой разумеющееся, ставил на ней автограф.
Однажды поутру женщина, которая приносила ему еду, нашла его на лавке мертвым. В музее стали жить три недружественные семьи, и скоро от экспонатов ничего не осталось. И словно огромная чья-то рука повырывала из книг множество страниц с оглушительным треском, или словно какой-то легкомысленный писатель загнал джинна вымысла в кувшин правды, или словно…
Но неважно. Так или иначе, в последующие двадцать лет никто уже в России Перова не вспоминал. Молодые советские граждане знают о его стихах не больше, чем о моих. Придет, конечно, пора, когда их снова напечатают и снова ими восхитятся, но нельзя пока что не посожалеть об утратах. Остается только гадать, как обойдутся будущие историки со странными притязаниями старца. Но это, конечно, вопрос второстепенный.
Бостон, 1944
Примечания
1
Душка-тенор (фр.).
