Мариан посоветовала ему показаться психиатру - он отвечал, что психиатрия переродилась в авангардистский способ мастурбации. И рассмеялся, но Мариан оставалась серьезной, и одинокий смех завершился для него мурашками холодного страха. Кончилось тем, что к психиатру пошла Мариан, а Кен завидовал им обоим: врачу - его роли судьи несчастливого брака, и ей - ее относительному самообладанию на фоне его неуравновешенности. В том году он написал несколько сценариев для телевидения, заработал около двух тысяч долларов и купил Мариан леопардовое манто.
- Ты и теперь занимаешься телепрограммами? - спросила Мейбл Гудли.
- Нет, - сказал он, - теперь я рождаю в муках следующую книгу. Ты единственный честный человек из всех, кого я знаю. С тобой можно разговаривать:
Освободясь после выпитого от скованности и доверяясь дружбе (ибо, в конце концов, Мейбл относилась к числу немногих, кто был ему дорог), он заговорил о книге, которую столько времени пытался написать:
- В основе - тема измены самому себе, а центральная фигура - захолустный юрист по фамилии Уинкл. Действие разворачивается в Техасе, в моем родном городке, и сцены большей частью происходят в запущенном помещении городского суда. Завязкой служит эпизод, когда Уинкл сталкивается с ситуацией... - Кен излагал задуманный сюжет увлеченно, описывая действующих лиц, объясняя мотивы их поведения. Когда подошла Мариан, он еще не кончил и, попросив ее жестом не перебивать, продолжал говорить, впиваясь взглядом в голубые глаза Мейбл, защищенные стеклами очков. И вдруг осекся под наитием пугающего чувства, что это уже было. Что он уже когда-то рассказывал Мейбл о своей книге - в этом же самом месте и при тех же обстоятельствах. Даже штора колыхалась на окне точно так же. Только сейчас в голубых глазах Мейбл за стеклами очков блестели слезы, и он обрадовался, что она так тронута. - Уинклу, таким образом, ничего не оставалось, кроме развода: - Голос его замер. - У меня почему-то ощущение, что я уже рассказывал это тебе...
Мейбл отозвалась не сразу; он молчал.
- Рассказывал, Кен, - проговорила она наконец. - Лет шесть тому назад, если не семь, - на вечере, очень похожем на этот.
Вынести жалость в ее глазах, стыд, толчками расходящийся по телу, было невозможно. Он поднялся со стаканом в руке, едва не потеряв равновесие.
После гама в комнате маленькая терраса встретила его полной тишиной. И ветром, от которого усилилось чувство заброшенности и отъединения. От стыда Кен зачем-то невпопад сказал:
- Да что, в самом деле... - и вымученно улыбнулся.
Но стыд все равно жег его, и он приложил холодную ладонь к горячему, воспаленному лбу. Снегопад кончился, но ветер мел по белой террасе снежные хлопья. Терраса была шагов шесть в длину, и Кен двинулся вдоль нее очень медленно, вглядываясь с нарастающим вниманием в нечеткие отпечатки своих узконосых ботинок. Почему он так напряженно рассматривал свои следы? И зачем одиноко стоял здесь, на зимней террасе, где блекло-желтым прямоугольником ложился на снег свет из заполненной гостями комнаты? И куда ведут следы? Терраса заканчивалась невысоким, по пояс, парапетом. Когда он оперся о парапет, то почуял, что ограждение еле держится, понял, что заранее знал, что парапет окажется непрочным, и все-таки продолжал на него опираться. Жилая надстройка была на пятнадцатом этаже, и городские огни светились вровень с ним. Он думал, что стоит один раз налечь на шаткий парапет, и полетишь вниз, но спокойно оставался у покосившегося ограждения, словно найдя для неприкаянной души пристанище и умиротворенье.
С непростительной внезапностью к нему в сознание вторгся голос, тихо зовущий с террасы:
- Ау! Ау! - То была Мариан. Мгновенье помолчав, она прибавила: - Кен, поди сюда. Ты что там делаешь?
Кен выпрямился. Почувствовал, что стоит твердо, и несильно толкнул парапет. Он не обрушился.
- Этот парапет весь прогнил - от снега, видимо. Интересно, много народу здесь покончило о собой?
- Много народу?..
- А что? Очень просто.
- Иди сюда.
Он пошел назад, старательно ступая по своим прежним следам.
- Снега, пожалуй, намело не меньше дюйма. - Он нагнулся и потрогал снег средним пальцем. - Нет, даже два.
- Мне холодно.
Она положила руку на его пиджак, открыла дверь и ввела его в комнату. Там стало тише, гости начали расходиться. При ярком свете после темноты снаружи Кен увидел, что у Мариан усталое лицо. В черных глазах ее застыло измученное, укоризненное выражение - Кен был не в силах выдержать их взгляд.
- Что, киска, синусит беспокоит?
Ее указательный палец легонько прошелся по лбу и переносице.
- Меня больше беспокоит, что ты доходишь до такого состояния.
- Состояния? Я? Идем-ка одеваться, пора домой. - Но видеть выражение ее глаз было нестерпимо, он ненавидел Мариан за эти намеки, что он пьян. - Мне еще идти на вечер к Джиму Джонсону.
После поисков пальто и нестройных прощальных восклицаний несколько человек спустились вместе на лифте и стали на тротуаре, высвистывая такси. Обсудили, кому куда ехать, и в первом такси попутчиками к центру оказались Мариан с Кеном и редактор. Чувство стыда у Кена немного унялось, и в такси он завел речь о Мейбл.
- Обидно за Мейбл, - сказал он.
- Ты о чем это? - спросила Мариан.
- Да обо всем. Трещит по швам, бедняжка. На глазах совершается распад личности.
Мариан, которой не нравился этот разговор, обратилась к Хауардсу:
- Может быть, поедем через парк? Там хорошо, когда идет снег, и так быстрее.
- Мне до Пятой авеню и Четырнадцатой улицы, - сказал Хауардс. Он наклонился к водителю: - Поезжайте, пожалуйста, через парк.
- Беда с Мейбл в том, что был человек, да весь вышел. Десять лет назад она честно делала свое дело как художница и сценограф. Может, иссякло воображение, а возможно, пьет слишком много. Какая уж тут честность - лепит подряд одно и то же, без конца повторяется.
- Вздор какой , - оказала Мариан. - Она работает все лучше с каждым годом, заработала большие деньги.
Они проезжали через парк, и Кен глядел на зимний пейзаж. Деревья в парке стояли, отягощенные снегом, время от времени ветер сдувал с ветвей снежные шапки, но кусты от него не гнулись. Кен начал декламировать старый детский стишок про ветер, и опять эти слова отозвались в нем зловещим эхом, и снова увлажнились его холодные ладони.
- Много лет не слышал эту дребедень, - сказал Джон Хауардс.
- Дребедень? Она хватает за душу не хуже Достоевского.
- Помнится, мы ее пели в детском саду. А когда у кого-нибудь из детей был день рожденья, на его стульчике оказывался голубой или розовый бантик, и все пели: "С днем рожденья тебя".
Джон Хауардс сидел согнувшись на краю сиденья рядом с Мариан. Трудно было представить себе, что много лет назад этот высокий, нескладный мужчина в больших галошах распевал песенки в детском саду.
Кен спросил:
- Вы родом откуда?
- Из Каламазу, - сказал Хауардс.
- Я всегда спрашивал себя, что это - правда такой город или просто фигура речи?
- Правда такой город, был и есть, - сказал Хауардс. - Когда мне исполнилось десять, семья переехала в Детройт.
В этом тоже Кену почудилась некая несообразность и подумалось, что в некоторых людях так мало сохранилось от детства, что упоминание о стульчиках в детском саду и семейных переездах никак с ними не вяжется. У него вдруг возник замысел рассказа о подобном человеке - он озаглавит его "Мужчина в твидовом костюме", - и, озаренный на миг вспышкой прежнего вдохновения, так редко посещающего его теперь, он ушел в себя, следя мысленно, как разворачивается сюжет рассказа.
- В службе погоды сказали, что температура к ночи понизится до нуля, сказала Мариан.
- Меня можно высадить здесь, - сказал Хауардс таксисту. - Спасибо, что довезли, - прибавил он с улыбкой, открыв бумажник и передавая Мариан деньги. Это за меня. Было очень приятно снова повидать вас. Давайте как-нибудь на этих днях встретимся за ланчем, и мужа берите с собой, если будет не против. - Он выбрался из такси и бросил напоследок Кену: - Так жду от вас новой книги, Харрис.
- Кретин, - оказал Кен, когда машина тронулась дальше. - Я завезу тебя домой и на минутку заеду к Джиму Джонсону.
- Кто это - и зачем тебе к нему?
- Один знакомый художник. Затем, что меня пригласили.
- Ты в последнее время все заводишь новые знакомства! Прибьешься к одной компании, потом переходишь в другую.
Кен знал, что замечание справедливо, но ничего не мог поделать. Он в последние годы общался с той или иной компанией - у них с Мариан давно был разный круг знакомых, - покуда не напивался, не устраивал скандал, после чего проникался к этому окружению неприязнью, злился, чувствовал себя лишним. Тогда он менял компанию, и окружение с каждой переменой делалось все ненадежнее, квартиры - более убогими, выпивка - дешевле. Теперь он рад был идти куда бы ни позвали, к чужим, где чей-нибудь голос, может статься, укажет ему путь и неумеренные возлияния подарят взвинченным нервам обманчивое успокоенье.
