— Ты знаешь, что жива, — продолжала она.
Киваю головой в ответ.
Не знаю, была ли я на самом деле жива. Что делать, если я застряла в каком-то чистилище за грехи, которые, возможно, и не совершала?
Но я добилась прогресса. Не знаю, почему я выжила и что пережила, но биение моего сердца подтверждает, что я здесь. Живая.
Однако есть кое-что, в чем я никому не признаюсь: не уверена, что хочу быть живой.
— Тебе все еще больно? — спрашивает Энн.
— Немного, но становится лучше, — я не помню, как раньше говорила, но, когда проснулась, мой голос приобрел тон, лишенный каких-либо эмоций. Надеюсь, что когда-то в моей жизни голос звучал с беззаботной невинностью.
— Хорошо, — она не поднимает глаз от тетради, в которой что-то пишет.
Я хочу отобрать ее у Энн, чтобы увидеть, что она обо мне написала. В основном мне нужен ответ на самый главный вопрос, не дающий уснуть. Меня возможно излечить?
— Сегодня опять приходила полиция, — выпалила я.
— Ох.
Энн продолжает писать, и у меня возникает невыносимое желание вырвать ручку из ее рук.
— Да, они думают, что они нашли парня, который сделал это со мной.
Это привлекает ее внимание, и я чувствую себя виноватой за свою ложь.
— Честно говоря, нет, — качаю головой, не в силах скрыть улыбку, появившуюся на губах.
— Вы хотите, чтобы они это сделали? — спрашивает Энн, глядя мне прямо в глаза.
Не уверена, знает ли она, насколько пугающий у нее взгляд, но я не дрогнула. Я бы ответила ей тем же, если бы грудную клетку не сдавливала боль. Когда она, наконец, посмотрела в сторону, я издала едва слышный вздох.
Хочу ли я этого? Вроде глупый вопрос, но правда в том, что меня это не волнует.
Помню только отрывки, которые я могла или не могла сложить в одну картинку. Единственное, что я точно знаю, — это он. Это же он? Должно быть, он держал меня в темноте, потому что она пугает меня. Этот парализующий ужас, оставивший меня без сил и способности пошевелить хоть одной конечностью.
И мне не нравится то, что сейчас происходит. Мне нужна свобода, чтобы двигаться без каких-либо ограничений или давления. На самом деле, я почти сошла с ума, когда медсестра впервые помогла мне встать и пойти. Умом я понимала, что она помогает мне оставаться в вертикальном положении, но я не могла справиться с сильным прикосновением ее рук, поддерживающих мою спину.
— Конечно.
Знаю, это то, что она хочет услышать. Но чего-то не хватает, у меня почти не осталось воспоминаний.
— Они хотят, чтобы я работала с полицейским художником-криминалистом.
— И? — продолжает Энн.
— Не думаю, что это сработает. Я не помню, как он выглядит.
— Вы не помните, но, возможно, ваш разум помнит.
— Это бессмысленно, — я смирилась с тем, что она добьется результата.
Вместе с моими воспоминаниями я также потеряла свободу выбора. Мое существование — не что иное, как пассивное передвижение: ем, когда они приносят мне еду, сплю, когда выключают свет. Даже если я и была другой, то не узнаю об этом. Кто я, что я любила, что делала.
Разве это сейчас важно?
***
Вскоре после нашего сеанса прибыл художник, и в то же время вернулась Энн. Не могу не предположить, что, возможно, она следит за моей палатой. Менее безумная и более разумная часть меня дает логическое объяснение тому, что, вероятно, она работает в полиции, параллельно помогая мне поправиться. Они смогут найти плохого парня.
Художник-криминалист, которого представила Энн, является так же полицейским. Он представляется как Деррик, и я в полной мере оцениваю его со своей кровати. Это типичный белый мальчик со светлыми короткими волосами и голубыми глазами — нет, зачеркните это. У него зеленые глаза. Он высокий, крепкого телосложения и говорит с ленивым, протяжным произношением, что не смягчает его угрожающий вид до тех пор, пока он не улыбается, обнажая совершенно неидеальные зубы. Мне нравится его небольшое несовершенство, и я улыбаюсь ему в ответ.
Во время знакомства заставляю себя пожать ему руку, и, поскольку физический контакт установлен, я широко улыбаюсь Энн, когда крики не вырываются из моего горла. Прогресс, верно?
Деда помогает мне держать больничный халат закрытым на спине, благодаря этому я могу пройти к столу, не демонстрируя всем мои панталоны размером с парашют.
Изысканные трусики, новая прическа и уроки самообороны находятся на вершине топа моего списка текущих дел.
Деррик приказывает закрыть глаза и начать с описания всего, что приходит мне на ум.
Но ничего не происходит.
Я закрываю глаза крепче, пока белые пятна не появляются позади моих век, являясь хорошим отвлечением внимания от всей темноты.
— Она умеет рисовать, — вмешивается Деда, обращаясь к Деррику. — Дайте ей это сделать.
Я сомневаюсь, прежде чем открыть глаза и взять карандаш и бумагу у Деррика. Повторяю его слова про себя. Не уверена, верю ли я Деду, но через несколько минут мои пальцы начинают работать, и я понимаю, что действительно умею рисовать. Это сюрреалистичные внетелесные переживания, заставляющие мое сердце стремительно колотиться, отдаваясь грохотом в ушах. Я не позволяю своему разуму зациклиться на том, что делаю, но надеюсь, что мое подсознание считает это правильным.
Сделано. Смотрю на свою работу и вижу знакомое лицо, смотрящее на меня с бумаги. Но страх, который я ожидала обнаружить, когда изучала лицо похитителя, так и не почувствовала. Вместо этого я усмехаюсь и показываю рисунок Деррику, который качает головой, очевидно, явно удивленный. Я улыбаюсь про себя и не могу не предположить, что, возможно, мой изощренный разум на самом деле считает, что Крис Каррабба оставил известность и славу только ради того, чтобы похитить меня. (Примеч. Кристофер Эндрю Каррабба — гитарист, вокалист и композитор).
Довольная свои рисунком, швыряю его в сторону и получаю новый лист бумаги, на котором быстро начинаю делать набросок. Деда берет мой рисунок Криса, и я слышу его смешок.
— У тебя всегда была слабость к этому мальчику, — смеется он.
Я была так поглощена своим следующим наброском, что смех Деррика напугал меня. Смотрю на него. Рада видеть, что он не заметил моего внезапного беспокойства.
— Что ты еще можешь нарисовать? — улыбается он мне добродушной улыбкой старшего брата, из-за которой едва успевают ответить.
— Подождите и увидите, — отвечаю я. Мне так интересно, что я снова возвращаюсь к работе.
Через некоторое время начинаю подозревать, что у меня здоровый аппетит к хорошей музыке, когда я вижу глаза Курта Кобейна, появляющиеся из-под моего карандаша. (Примеч. Курт Кобейн — автор песен, музыкант и художник, наиболее известный как вокалист и гитарист американской рок-группы Nirvana). Я заметила, как Деррик, сидя рядом со мной, тоже делает зарисовки, в то время как Деда вернулся к своему креслу.
— Где Энн? — спрашиваю я.
— Она была не в восторге от твоих рисунков, — парирует Деда.
Я смеюсь, но останавливаю себя. На самом деле я не помню, как звучал мой смех. Он чувствуется незнакомым, когда вырывается из моего горла.
— Не обращайте на нее внимания. Я хочу посмотреть, что еще у вас там, — подмигивает мне Деррик и указывает карандашом на мою голову.
— Не так много, — даже для меня мой тон звучит сухо, поэтому я добавляю ухмылку, не желая нарушать небольшой дух товарищества, что сложился между нами.
Мы продолжаем рисовать, сидя рядом друг с другом, судорожными движениями наших рук, переходя от одного листа бумаги к другому. Мы достаточно близко. Я даже чувствую его дыхание на своей коже, но мы не так близко, чтобы я чувствовала себя неловко. Спокойная тишина охватывает комнату, и я больше не подскакиваю, когда Деррик смеется над нашими художественными зарисовками. Мы, наверное, никогда больше не встретимся.
Здесь весь мир дает мне понимание того, что перед сильной бурей есть затишье, прежде чем она уничтожит все на своем пути.
Глава 3
МандоКогда дело доходит до бекона, ни мой возраст, ни уровень холестерина не являются показателями для отказа. Ни один взрослый человек не может устоять даже перед одним только запахом.
Смотрю, как масло брызжет из сковороды на плиту, и думаю о своей жене, которая находится наверху. Моя возлюбленная все так же красива, как и в тот день, когда я встретил ее тридцать семь лет назад, нам тогда было не больше двадцати. Ее руки такие маленькие, что помещаются в мои, как если бы они были созданы только для меня. Когда она склоняется ко мне, ее голова находит изгиб моей шеи, и она считает это самым удобным местом на земле. Она есть и всегда будет моим сердцем, моей родственной душой.
