"Мягкость" Каликста в немалой степени способствовала распространению христианства. Многие из отпавших возвращались в лоно церкви, однако становились предметом нападок со стороны строгих блюстителей старины. Их протесты сливались с недовольством еретиков и язычников. "Поток слов, писаний и посланий", хлынувший по адресу Каликста, отчасти и послужил поводом к точному установлению священных книг, содержание которых было объявлено каноническим11. Необходимо было положить конец беспрестанному и произвольному толкованию "божьего слова". До Каликста священной книгой считался лишь Ветхий завет. Новая религия в борьбе с гностицизмом и другими восточными учениями должна была найти опору в другом "завете" столь же священном, как и израильский. В Новый завет были включены четыре евангелия, соборные послания Павла, Петра, Иоанна и другие писания. Новый завет, служа как бы продолжением своего предшественника, считался, подобно ему, "боговдохновенным", а потому все его предписания с конца IV в. так же считались каноническими.
Письменное закрепление этого нового вероучения, вытесняя устное слово, усиливало в христианской среде роль ученых, в большинстве своем людей из зажиточных элементов, и оттесняла на задний план "нищих духом", т. е. обездоленную массу. По существу, "книга" возобновляла старую борьбу против пророков-энтузиастов, вещателей грядущего царства божьего. В ней заключены были новые по духу, канонизированные тексты: "Рабы, во всем повинуйтесь господам вашим по плоти, не в глазах только служа им, как человеко-угодники, но в простоте сердца, боясь бога" (Послание Павла к колоссянам, 3: 22). "Слуги, со всяким страхом повинуйтесь господам, не только добрым и кротким, но и суровым. Ибо то угодно богу, если кто, помышляя о боге, переносит скорби, страдая несправедливо. Ибо что за похвала, если вы терпите, когда вас бьют за проступки? Но если, делая добро и страдая, терпите, это угодно богу" (Первое послание Петра, 2: 18-20). Так рабство, утверждавшееся с помощью палки в дни господства языческого Рима, теперь, с распространением христианства, было возведено в нравственную обязанность, и раб заковывался в двойные цепи: железные и религиозные, становясь покорным орудием в руках господствующего класса и служившей ему церкви, ставшей теперь уже епископской. Союз государства с церковью означал отныне союз с епископами, которым вынуждена была подчиняться паства.
II
Ред.), завернутый в полотно, ты кто таков, любезнейший, и каким образом ты хочешь быть богом - ведь ты же лаешь? А почему этот пятнистый бык из Мемфиса (бог Апис.- Ред.) принимает поклонения, вещает, как оракул, окружен пророками? Об ибисах, обезьянах, козлах и других вещах, куда более смехотворных, мне и говорить-то стыдно - понятия не имею, каким это образом они из Египта попали на небо"; "Мы даже боялись, как бы кто не схватил тебя (Зевса) и не принес в жертву, пока ты был быком или какой-нибудь золотых дел мастер не пустил бы тебя в работу, пока ты был золотым, и не остались бы у нас вместо Зевса ожерелье, браслет и серьга"12.
Это не были единичные голоса отдельных скептиков. Безверие охватило с I в. до н. э. сравнительно широкие слои римского общества, в особенности его интеллигенцию. Варрон, знаток языческой религии, не без чувства боли и страха начинает свою книгу "Религиозные древности" грозным предупреждением, являющимся в то же время и предсказанием, что в Риме скоро религия погибнет "не от нападения внешнего врага, а от пренебрежения к ней граждан", в особенности высшего общества, на которое обрушатся многочисленные бедствия, неизбежные спутники гибели религии; "крушение религии - факт не только неоспоримый, но и давнишний". Еще Катон утверждал, что два авгура12 без смеха не могут смотреть друг другу в глаза и что эта древняя должность уже давно находится в полном упадке. В театрах и народных собраниях нападки на гадателей всегда встречали шумный успех. Бесчисленные комедии Плавта, в которых плуты, жулики и воры приносили повелителю богов щедрые жертвоприношения за его покровительство их "подвигам", собирали полный театр, и зрители награждали восторженными аплодисментами каждую выходку Плавта по адресу богов. Не был религиозен и Цицерон. В одном из своих последних писем он говорил: "В счастье мы должны презирать смерть; в несчастии мы должны желать ее, потому что после нее не останется ничего". Так мог писать даже не скептик, а лишь неверующий, эпикуреец, смотревший на жизнь как на "молнию между двумя безднами бытия" и руководившийся девизом: "sibi vivere" (живи, пока живется).
Безверие образованного римского общества в годы зарождения империи сдерживалось социальным, классовым страхом перед плебейской толпой. Описывая тяжелое положение Рима при вступлении Августа во власть, когда народ представлял собою "скопище вольноотпущенников и чужеземцев", Светоний утверждает, что при таком положении дел Август вынужден был прибегнуть к своеобразной поддержке государственного здания - к религии.
Религия уже давно не удовлетворяла духовных и умственных потребностей образованного общества, однако все более насущной ее задачей было - служить опорой господствовавшему классу для обуздания народного недовольства, народных страстей.
Плебеи в долгой борьбе, которую они вели за гражданское равенство, видели богов всегда на стороне своих противников, и в религии плебеям отводилось так же мало места, как в правовой области в целом. В течение долгого времени они были лишены права участия в общественном богослужении; им предоставлялась лишь возможность молиться дома, в кругу близких.
Неудивительно, что плебеи в массе не были особенно привязаны к старой римской религии, служившей их угнетателям. Так притуплялся и выпадал из рук правившего Рима тот божественный меч, который должен был обеспечить ему дальнейшую эксплуатацию широких масс народа.
Империя сменила республику. Религиозная мешанина из греческих и восточных богов оттеснялась смутным divinitas (верховное существо), местопребывание которого переносилось все чаще с Олимпа на небо.
Единой огромной державе должен был соответствовать единый всемогущий бог. Соседство множества богов в Риме, который считался не только политическим центром, но и святым городом, подготовляло и практически, и идейно почву для сближения различных богов между собою, для их отождествления и слияния. Естественно было, что Юпитер Капитолийский выдвигался Римом на пост всеблагого, величайшего, всеимперского и всемирного бога. Теряясь между множеством богов и намечавшимся монотеизмом13, римляне зачастую из массы богов выбирали любимцев в количестве одного-двух десятков и им поклонялись. Но выбирать было не так легко, и глава языческой партии в сенате Претекстат поклонялся всем богам мира: боясь могущества каждого из них, он искал расположения сразу всех их вместе, а смутно перед ним проносилась мысль, не представляют ли все боги в сумме, несмотря на свое многообразие, чего-то единого, которое он, подобно Константину I, готов был назвать divinitas (божество). Так сквозь политеизм пробивал себе дорогу монотеизм, который в христианской форме к IV в. охватил значительные народные массы, следовательно, представлял собою силу. Сила эта потеряла свой первоначальный боевой демократический дух, подчинившись епископальной верхушке.
III
В 249 г. солдаты в Мезии (ныне Болгария) провозгласили императором полководца Деция. Победой над готами Деций укрепил внешний мир; путем же усиления влияния старой римской религии он стремился упрочить и внутренний. Рост христианского населения, группировавшегося вокруг клира, он считал опасным для Рима. Деций начал борьбу с ним. Все христиане, без различия пола, возраста и положения, должны были принести жертву в честь государственных богов и получить об этом специальное удостоверение (libellus). Христиане, религиозный пыл которых к этому времени уже значительно остыл, вследствие социальной эволюции новой религии, приспособлявшейся к интересам господствующего класса, массами повалили приносить требовавшуюся жертву. Былой энтузиазм первоначальных общин исчез: "продолжительный мир создал дремлющую веру" (Киприан). Послушных императорскому указу называли падшими (lapsi). Среди последних, однако, оказались разные группы: одни принесли жертву с соблюдением всего языческого ритуала; другие "ладанщики" - с опущением многих церемоний, в глазах христиан особенно "одиозных"; третьи, наконец, путем подкупа чиновников ограничивались получением квитанции, не исполнив фактически императорского приказа; их стали называть квитанционными христианами (libellati).
Вопрос об отношении к падшим вызвал раскол среди духовенства: епископ Фабиан (236-250) колебался, можно ли принять обратно в лоно церкви падших, если они раскаятся; другие стояли за "милосердие", опасаясь ослабления христианских общин; третьи, во главе с епископом Новацианом, боролись против допущения в лоно церкви провинившихся. Деций, который в первую очередь направлял свой удар против "верхушки", арестовал "колеблющегося" Фабиана, который и умер в 250 г. в тюрьме. Во время выборов нового римского епископа боролись между собою "строгие блюстители старины", группировавшиеся вокруг Новациана, и шедшие на уступки в вопросе о падших. Избранным оказался Корнелий, столь же "колеблющийся", как его предшественник Фабиан. Отныне Новациану как "схизматику" (раскольнику) был закрыт путь к дальнейшей деятельности. Его писания выходили под чужим именем, в частности главную его работу "О троице" в IV в. приписывали то Тертуллиану, то Киприану. Продолжатель политики Фабиана подвергся той же участи, что и он: Корнелий был вскоре арестован, выслан императором в Чивитавеккиа, где в 253 г. умер. Избранным оказался опять "колеблющийся" Луций, который, по-видимому, был немедленно арестован, но вскоре снова стал епископом. Через несколько месяцев, 5 марта 254 г., Луций умер. Его преемник Стефан I (254-257) отличался той же прими-римостью к падшим, что и его предшественники. Однако вопрос этот потерял свою остроту с прекращением преследований христиан. Впрочем, они повторялись при императоре Валериане, когда в 258 г. были убиты епископ Сикст II с шестью диаконами во время богослужения в катакомбах. Под впечатлением этой расправы епископская кафедра в течение почти года пустовала, и только в июле 259 г. епископом был избран Дионисий.
