Нет. Рано (боже, дурак какой, ну чего ты тянешь, упустишь момент!). Потом. Попозже.
Эх, шестереночка ты, Генрих, шестереночка. Как тебя закрутили, так ты и крутишься, никак не остановишься. Шестереночка-шестереночка… В какой вагон садимся? Вот в этот.
Генрих вскочил на подножку. Хорошо хоть, никто не провожает.
Жалко, некому провожать…
Повезло – купированный вагон, и половина купе пустые. Генрих сбросил рюкзак, повесил автомат на вешалку для одежды и открыл окно.
На перроне прощались. Прямо под окном лихой вахмистр-кирасир, придерживая саблю, взасос целовал яркую высокую брюнетку. Девочки в косынках раздавали благотворительные бутерброды: тоненькие ломтики хлеба с маргарином и брюквенным повидлом. Напротив вокзала подрались две проститутки, их не могли растащить, пока какой-то железнодорожник не вылил на них ведро воды; теперь они стояли жалкие, растерянные, похожие на ощипанных ворон…
Лязгнув буферами, поезд тронулся. Медленно проплыл под окном кирасир со своей девицей, девочки с бутербродами, железнодорожник с флажком, плачущие мамы и мрачные папы, машущие руки, платки, шляпы, зонтики, воздушные поцелуи, газетный киоск, мальчики из «Гвардии Императора» замерли в почетном карауле, тоненькие ручонки вскинуты в истовом римском приветствии, семафор, пакгаузы, разбитые вагоны и паровозы, зенитки, дочерна пропыленная живая изгородь, снова зенитки, развалины элеватора, а поезд все набирает скорость, все чаще бьют колеса на стыках, все меньше времени остается, все меньше, меньше и меньше…
– О-о, я, надеюсь, не п-помешал? – спросили за спиной не вполне твердым голосом.
Генрих обернулся. В дверях стоял давешний кирасир, за его спиной маячили еще двое.
– Нет, конечно, – сказал Генрих. – Входите, дружище. И вы тоже.
Кирасир качнулся вперед и не устоял бы, не прими его Генрих в свои объятия. За кирасиром ввалились мрачноватый фельдфебель-танкист, бритоголовый и лопоухий, и «зеленый берет» в пятнистом комбинезоне без знаков различия. Произошел небольшой веселый кавардачок, в ходе которого рюкзаки были рассованы по углам, а оружие пристроено так, чтобы не мешало и в то же время всегда было под рукой. Затем кирасир, азартно сопя, эффектнейшим жестом профессионального иллюзиониста извлек будто бы из воздуха трехлитровую банку самогона и торжественно водрузил ее на стол.
– Вы ведь, кажется, т-трезвы, мон шер? – неодобрительно сказал он, пытаясь посмотреть Генриху в глаза; это у него получилось не сразу. – Неп-позволительно!
Ну и ладно, подумал Генрих, ну и правильно. Успею. У меня ведь чертова прорва времени: ночь, день и вечер – в поезде; потом переночую где-нибудь и еще пять часов буду ехать на машине; потом пешком. Неужели же я не улучу подходящей мне минутки!
Самогон был хорош. Он не драл горло, не отдавал сивухой, а на языке оставлял приятный привкус не то ореха, не то еще чего-то подобного. Кирасир победно поглядел на остальных, как должное принял восхищенные замечания и пояснил, что первое дело – это процедить самогон через десяток противогазных фильтров, ну а потом с ним надо делать кое-что еще, а что именно – он не скажет даже под угрозой медленного перепиливания пополам, – и действительно не сказал, как все трое на него не наседали.
Когда в банке осталась треть, а весь завтрашний и часть послезавтрашнего пайка были приговорены, выяснилось, что поезд стоит на станции, и берет вознамерился было сбегать за сигаретами, но тут в купе кто-то попробовал вломиться, под смехотворным предлогом, что все прочие якобы уже переполнены, и пришлось силой выдворить нахала и запереть дверь.
– Ну вот, – сказал кирасир, – мы и в котле. Я, н-например, три раза был в котлах, и все три раза как-то выбирался. Фортуна, братцы, редкая каналья, но уж кого пометит – тот живой.
– Ты на фортуну не кивай, – сказал танкист, – ты на меня кивай. Вы там в котлы залазите, а нам их разбивай.
– А может, в карты, как настрой? – спросил берет. – Есть свежая колода.
– В картишки – это хорошо, – сказал Генрих, – да только денег нет.
– А, деньги – это чепуха, мы на уши играем. Держи-ка этот вот листок – расписывай, пехота!
– Темно, не видно ни черта, и свет не зажигают…
– И не зажгут, чего ты ждешь – ведь светомаскировка. Есть где-то свечи у меня, подай-ка мой рюкзак.
– Ежа бы в задницу тому, кто это все затеял…
– Ты это мне? Или кому? О чем ты говоришь?
– А, просто так, тоска взяла… Ну ладно, где там карты?
– Ишь, снова барабанят в дверь – чего от нас им надо?
– Хотят по морде получить – мы это обеспечим!
– Ага, нашел, сейчас зажжем. Залезь, спусти-ка штору. Что нас убьют – сомнения нет и очень даже скоро. Когда помрем, тогда взгрустнем, а нынче – веселимся!
– Опять стучат, а ну, пусти, я им начищу клювы!
– Не открывай, пускай себе стучат. Мы заперлись, мы пьем, мы отдыхаем. Играем в карты, хлещем шнапс, жжем свечи, ругаем власть – а завтра все подохнем. Давайте же, пока мы не подохли, пить шнапс, жечь свечи, резаться в картишки… Сдавай, пехота. О-ла-ла! Сто десять!
– Я пас.
– Я тоже пас.
– Сто двадцать.
– Смело! Но черт возьми, вы взяли, это ж надо! А ну, по новой!
– Кирасир, сдавайте.
– Опять стучат, сто дьяволов им в глотку!
– Не знаю, как для вас, а для меня все это – представление о рае…
– Предпочитаю мусульманский рай – там гурии, не то что в христианском: сидишь себе и тренькаешь на лире. Какой же это для солдата рай?
Металось пламя свечей, и вместе с ним металось по стенам множество причудливых теней. Они вели самостоятельную, независимую жизнь и самостоятельную игру, прыгали, переплетались, наслаивались, к тени кирасира прижималась тень его девицы, оставшейся на перроне, тень танкиста весело порхала, взмахивая ушами, как бабочка крыльями, несколько теней «зеленого берета» боксировали между собой, а у себя на плече Генрих обнаружил черта. Черт изящно с кем-то раскланивался, приподнимая цилиндр. И еще что-то неуловимое мелькало между всем этим, какие-то обрывки образов, крыльев, снов, желаний, надежд…
Сейчас, подумал вдруг Генрих, и снова липкий холод обрушился на него. Именно сейчас, все равно уже никогда не будет ничего лучше этого…
Но тогда я никогда больше не увижу солнца…
Нет, так я не могу. Даже казнят на рассвете… Утром. Решено – утром. А сейчас – можно, я ни о чем не буду думать?
– Я так люблю вас всех, – сказал он. – Я так люблю…
Кирасир вдруг икнул и уронил карты. С минуту он потерянно смотрел на свои руки, потом пробормотал: «Пардон, ма лирондель», – и полез под стол. Там он немного повозился и заснул. Объединенными усилиями его водрузили на полку, он вытянулся и захрапел.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
