Это происшествие заставило Вову Сурикова напрячься и поднять кое-какие связи в правоохранительных структурах, и вот тут-то он и выяснил, что респектабельный любитель джазовой музыки и хорошего виски Михаил Георгиевич Воронцов на самом деле является криминальным авторитетом Мишей Вороном, чья преступная карьера началась задолго до того, как Вова появился на свет. Сперва его охватила паника — меньше всего на свете Вове хотелось каким-то образом связываться с криминалом, пусть даже отошедшим далеко в прошлое. Но потом, взвесив все, он понял, что второго такого места в городе ему не найти, а чтобы уехать куда-то, нужен хоть небольшой, но капитал, которого у Вовы не было. Насколько он понял, ведя юридические дела фирмы Воронцова, в настоящий момент бизнес его был вполне легальным, хотя люди вокруг хозяина крутились разные. И ночной клуб, которым он владел еще с девяностых годов, казался вовсе не клубом, а местом сходок всякого мутного народа. У Воронцова не было никакого отдельного офиса — только большой кабинет на втором этаже в этой самой «Матросской тишине», и там он решал любые деловые вопросы. Вова не возражал — ну, кто он такой, в конце концов, — но в клуб все-таки приезжал с опаской.
Неожиданное решение хозяина поддержать финансово предвыборную кампанию на выборах мэра удивило Сурикова. Он и не предполагал, что Ворон интересуется политикой. Когда же он задал этот вопрос хозяину напрямую, тот зашелся от смеха:
— Вовик, ты удивительно простодырый для юриста. Ну, посуди сам — кто откажется от возможности «прикормить» будущего мэра? Это же зеленый свет потом в любых проектах, в любых делах, понимаешь? Если я сейчас помогу человеку угнездить задницу в мэрское кресло — разве забудет он потом, что я для него сделал?
У Вовы на этот счет имелось свое мнение, кардинально отличавшееся от хозяйского. Он слышал историю о том, как давненько, правда, но не настолько, чтобы об этом забылось, на выборах губернатора одного из сибирских регионов команда местного предпринимателя поддержала кандидата из военных, а тот, получив кресло, резко развернулся на каблуке сапога и попер на благодетеля, да так, что ему пришлось несколько лет скрываться за границей и еще и отсидеть немного по довольно странному обвинению.
Вова, конечно, не знал подробностей, но историю эту напомнил Ворону. Тот выслушал внимательно, а потом, сунув в зубы дужку очков, проговорил загадочно:
— Это не тот случай. Мой кандидат против меня не попрет — ему резона нет, иначе вылетит пробкой от шампанского.
Выспрашивать подробности Вова не стал — просто побоялся, и вот теперь именно ему выпала участь заниматься всеми этими предвыборными делами. На днях им предстояло знакомство с кандидатом.
Глава 3
Бристоль, Англия
Женщина страдает совсем не от того, от чего страдает мужчина.
Кавабата Ясунари, писатель
Грегори уехал рано утром, Хохол сам увез его к месту сбора, запретив Марине ехать с ними:
— Ты расплачешься, испортишь ему настроение, он расстроится и будет жалеть, что поехал. Не порти ребенку каникулы, я серьезно прошу.
И Марина подчинилась. Она поцеловала сына перед входной дверью и даже во двор не вышла, хотя из-за занавески долго наблюдала за тем, как Грегори и Женька грузят в багажник «Гелендвагена» рюкзак, как мальчик садится на заднее сиденье и пристегивается ремнем безопасности, как Хохол выводит машину за ворота. Только после этого она позволила себе заплакать. Сын становился взрослым, еще пара лет — и он совсем отдалится от нее, поедет в колледж, у него начнется своя жизнь, и Марине в ней будет отведено совсем мало места. Это, конечно, нормально, и так должно быть — но как же больно… Они останутся с Женькой вдвоем в этом огромном доме — хоть в прятки играй.
Поплакав всласть, Марина вытерла глаза и пошла в кухню пить кофе, джезву с которым заботливый Хохол оставил на зажженной спиртовке. Закурив, Марина смотрела в большое окно и думала, что же будет делать в отсутствие сына. Хохол забрасывал удочку насчет поездки в Черногорию — там у них был собственный дом, как и на Кипре, но Марина не очень хотела лететь. Возможно, ей и стоит согласиться — все-таки море, солнце, свежий воздух, прогулки в сравнении с не очень жарким Бристолем выглядели предпочтительнее. Подумать можно… Но все телодвижения, связанные с перелетами и переездами, всегда вызывали у нее ужас. Конечно, когда было нужно, она собиралась, летела, ехала — но отдых… это было не то, ради чего Марина соглашалась рисковать состоянием нервной системы.
Мысли перекинулись на сына — как он проживет этот месяц в лагере без родных? Даже когда Марина уезжала, с Грегом всегда оставался то Хохол, то отец Марины, специально прилетавший из Москвы к дочери и зятю. А сейчас мальчик окажется среди чужих людей — пусть давно знакомых, но чужих. Это беспокоило Марину, и она злилась, чувствуя себя курицей-наседкой, готовой затолкнуть своего цыпленка в гнездо и сесть сверху, чтобы не мог выбраться.
«Женька прав — мальчик должен стать самостоятельным, а я мешаю этому. Но что делать, если я подсознательно все время боюсь, что с Грегом что-то случится? Я несу ответственность за него перед Егором, я поклялась на его могиле, что выращу его сына достойным человеком. Хотя… Егор тоже не одобрил бы моих попыток контролировать в жизни Грега абсолютно все. Я должна, должна дать ему больше свободы, дать возможность почувствовать ответственность и принимать решения. Господи, как тяжело-то… Никогда не думала, что быть матерью — это такой тяжкий труд. Женька однажды сказал — мол, такой огромной бригадищей ворочала, а что с годовалым пацаном делать — не знаешь. И ведь это правда…»
Кофе остыл, а зажженная сигарета, забытая на краю пепельницы, превратилась в длинный столбик пепла. Марина взъерошила волосы, потерла пальцами виски и встала, чтобы сварить новую порцию. Предстоял длинный день, в котором теперь образовались свободные часы, раньше заполняемые общением с сыном, и она задумалась о том, чем будет заполнять эту пустоту весь месяц. Каждый день ездить в ресторан? Ее присутствия там почти не требовалось — умение подобрать грамотную профессиональную команду всегда было сильной стороной Марины, а потому дела шли хорошо и без ее участия. Заставить Хохла каждый вечер доезжать до набережной и гулять там? Запала хватит от силы на неделю, а потом что?
— Научись вышивать крестиком, — насмешливо раздалось за спиной, и Марина от неожиданности уронила на пол джезву с только что сваренным кофе, едва не ошпарив ноги.
— С ума сошел?! Ты чего подкрадываешься?!
Хохол шагнул к ней и, подняв на руки, аккуратно переставил в другую половину кухни:
— Не обожглась? Нервная ты стала — ужас просто.
— Я задумалась, а тут ты…
— Ты задумалась вслух, дорогая. Аккуратнее с этим. — Женька вынул из небольшого узкого шкафчика швабру и принялся вытирать коричневую жижу с кафельного пола.
— Отвез? — игнорируя совет, спросила Марина, усаживаясь на барный табурет.
— Ну а куда я денусь? Отвез, конечно.
— Он… плакал?
— Мариш, ну, что ты, в самом деле? — укоризненно покачал головой Женька, убирая швабру на место и открывая кран, чтобы вымыть руки. — Он взрослый парень, ему одиннадцать лет почти, а ты все считаешь его чуть ли не грудным. Сама, кстати, учила, что мужики при людях не рыдают.
Марина опустила голову так, что отросшие волосы закрыли лицо, и по вздрагивающим плечам Женька понял, что она плачет.
— Ну что ты, в самом деле? — обнимая ее, спросил он. — Подумаешь — парень в лагерь уехал! Нашла причину для слез. Давай лучше подумаем, чем будем заниматься в образовавшемся отпуске. Ты точно решила, что в Черногорию не хочешь?
— Я не знаю, — пробормотала Марина, вытирая глаза, — я вообще ничего не хочу.
— Ну, еще бы, — понимающе протянул Женька, — это ясно — когда ничего не взрывается и не горит, нам сразу скучно, мы ничего не хотим и настроение у нас тоже поганое. А вот в режиме аврала нам всегда легче живется, правда? Что-то давно никто оттуда не звонил и не орал — «караул, спасите», да?
Он говорил вроде бы со смехом, однако Марина чувствовала, что в словах Хохла никакого веселья нет, наоборот — он зол на нее. Зол — и прав, потому что в душе она давно поняла, что жизнь респектабельной английской дамы не по ней. Это не ее стихия, не ее ритм. Каждый наступающий день похож на предыдущий и будет похож на завтрашний, и можно почти поминутно заранее сказать, что произойдет. А для нее, привыкшей за много лет к совершенно иной жизни, к суете и опасности, это оказалось слишком тяжело. И вся хандра, нервы и скука — от этого. А Хохол просто устал, он старше, ему тяжелее далось последнее «приключение» в России. До сих пор на лбу у него довольно заметный след от ожога, а на груди — уродливые рваные шрамы, оставленные гранатными осколками. Если бы не Леон, телохранитель Мишки Ворона, то Хохла могло бы уже и не быть. Но он заслонил собой Женьку, и оба остались живы, хотя Леону досталось куда сильнее. Конечно, у Хохла имелись причины злиться на жену.
