“Ты ли это, славный Почесалов?” – спросил я, пытаясь унять волнение сердца. “Ну, я”, – ответило мне эхо. “Как ты жил эти годы, город-герой?” – спросил я. “Какая на хер разница”, – ответило эхо.
И я остался.
Ибо нельзя же, чтобы новейшая история Почесалова канула в лужу неопознанной! Чтобы краеведы не вешали мемориев на местах новой внезапной славы, чтобы дети не писались от страха у школьной доски, что забудут какую-нибудь, не в добрый час, веху, чтобы народы мира не вздрагивали ежечасно от счастья, что живут снаружи.
Короче – вот вам.
“Почесаловцы спали”… – заканчивал я некогда первую часть своей правдивой летописи. И проснулись они однажды – от голода. И, поднявшись, вышли на берег лужи в рассуждении: чего бы такого поесть?
А очень кстати вернулся в это время из заморских краев один образованный (он у них один такой и был). Приехал, встал на родном крылечке, прокашлялся и начал нездешние слова говорить, про экономику.
А с экономикой в Почесалове сложилось при коммунистах очень благополучно: выплавка чугуна стояла по обочинам лужи такая, что мир дуба давал! Пшеницу же почесаловцы, по местной традиции, растили в Канаде силами самих канадцев.
В этот волшебный пейзаж и явился образованный со своим нездешним словарем: какой-то Гоббс, да чикагская школа, да Фридман с фон Хайеком. Почесаловцы хотели было его линчевать за такие слова, но голод не тетка: поскребли в затылках и решили испробовать чикагской школы – чем черт не шутит? Прибор для линчевания, однако ж, перед ученым кабинетом оставили, чтобы помнил себя приезжий.
Но тот, прибора не убоявшись, впал в полную ересь, обнулил матушку историю и поделил лужу с окрестностями промеж населения – по Хайеку выходило, что от частной почесаловской инициативы зловонная гадина сама собою исчерпается. Полную приватизацию объявил, злодей, до последней пичужки! Выписал всем по бумажке с печатью – и дал отмашку на рыночные отношения.
Тут почесаловцы разделились довольно неравномерно на шустрых и обиженных. Человек пять-шесть с криком “кто первый встал, того и тапки!” мигом прибрали к рукам весь пейзаж, остальные так и остались стоять с раскрытой варежкой и бумажкой в похмельных пальцах, пока не стемнело.
Когда над Почесаловом снова взошло солнце и осветило ситуацию, выяснилась прекрасная вещь, а именно: мрачное коммунистическое время кончилось навсегда! В ларьках по периметру лужи засверкала еда, да не жрачка какая ни попадя, а настоящий продукт! Сервелат финский, лосось норвежский, коньяк французский. Обувь появилась итальянская, машины германские, счета швейцарские, а главное – у всего этого появились наконец законные владельцы!
Правда, почему-то все те же самые: из партактива и комсомольской организации.
Остальным почесаловцам на память о жизни осталось по бумажке с печатью плюс, в коллективное пользование, лужа и полное демократическое право сидеть возле нее ровно и сопеть в две дырочки.
– Э! – неуверенно сказали почесаловцы, очнувшись. – А в рыло?
Но никто их не услышал, кроме ментов, заранее поставленных охранять плоды реформ от незрелого населения.
Тут-то самый хайек в Почесалове и начался. Такая пошла чикагская школа, что словами не описать, да и рассказать не очень, потому что те, которые выжили, с тех пор сильно заикаются. Только один седой краевед, с тиком лица и следом утюга на теле, не скрывая удовольствия, водит экскурсии по кладбищу, где на пяти аллеях, недоумевая, лежат рядками счастливые обладатели ваучеров.
Приверженность почесаловцев идеалам равенства и справедливости довольно скоро привела их к полному остервенению, и ближе к осени по городу начали ездить на грузовиках люди в хаки, с мегафонами и политической программой.
Почесаловцам, измученным ежедневным выбором между секс-шопом и “Макдоналдсом”, ихняя программа польстила своей изумительной простотой: люди в хаки предлагали выкрутить стрелки из циферблата и положить все где лежало. Чтобы без хайеков, а как при царе Иване Васильевиче Джугашвили. Чтобы порядок был.
А надо вам сразу сказать: под порядком в Почесалове всегда понимали несколько не то, что в Амстердаме.
Разогревшись мегафонным образом, с грузовиков начали постреливать в сторону администрации – сначала одиночными, а потом, на радость публике, очередями. Из администрации на это, немного подумав, выкатили гаубицу – и прямо из нее начали восстанавливать демократический процесс.
Представление длилось несколько дней, и посреди этого праздника народовластия почесаловцы гуляли с детьми и собачками, боясь пропустить самое интересное.
Когда дым развеялся, никаких экономистов в администрации не было, а вокруг угрюмого городского головы сидели в два слоя генералы.
Про почесаловских генералов следует сказать отдельно, ибо таких генералов больше нет нигде, а как раз в Почесалове есть, и очень много. Рядовых неурожай, довольствия с гулькин краешек, а генерал всегда ядреный, шумный и многочисленный!
Работы у почесаловского генерала через край – главным образом поддержка нравственности, ети ее мать. За утренним кофием он отражает врагов; днем, выйдя на моцион, ловит за пуговицу проходящего штатского, ставит его во фрунт и учит Родину любить; вечером инспектирует городскую казну. Ключи от казны у почесаловского генерала по традиции висят на животе, вместо нательного крестика. Оттого почесаловцы и спят пятый век спокойно: никто не проникнет в закрома Родины! А и проникнет – хрен чего найдет, ибо там, где прошел почесаловский генерал, саранче делать нечего.
А уж когда генералы берутся за лужу – прощай, лужа!
В порядке первоначальной мелиорации военные подвели городского голову к гаубице и дали ему понюхать ствол. От ствола еще пахло, и голова понял, что надо, пока не поздно, генералов полюбить. И он заранее наградил их – и, закусив, они приступили к луже, но не сразу, а с военной хитростью: решили сначала приподнять рейтинг головы (хотя бы на уровень задницы), а уж затем двинуть воодушевленное население на борьбу с катаклизмом.
Очень кстати, в видах грядущего рейтинга, стояло на отшибе небольшое, но буйное нерусское сельцо, прирезанное к Почесалову еще при генерале Ермолове. По нему и вдарили.
Там, как оказалось, с ермоловских времен только этого и ждали.
Небольшая победоносная война началась блестящим штурмом, приуроченным ко дню рождения одного местного бонапарта. Числа генералов штурм не уменьшил, чего не скажешь о рядовых, однако расстраиваться по этому поводу никто не стал, потому что народу в Почесалове было еще много. Да и куда его девать, народ, как не на поднятие рейтинга?
К весне подорожал хлеб и кончилась лампасная лента, потому что каждый третий почесаловец стал генералом. В общем, втянулись.
И много еще лет напролет, заведясь не на шутку, они фигачили по нерусскому сельцу из всего, что стреляет. Воротясь на берег родной лужи, смывали с рук кровь и копоть, неторопливо туда же мочились и зорко примечали:
– До демократов поменьше была.
Городской голова, как назло, был человек, несколько отягощенный совестью, по случаю чего пил давно и крепко, а тут запил он по-черному, ибо на трезвую голову видеть сей пейзаж было невмоготу. Наливал ему верный начальник охраны – этот же охранник с некоторых пор курировал кадровую политику, акцизы, телевидение и нефтедобычу…
В иных краях такая награда верности вызвала бы изумление, но только не в Почесалове! Ибо таков вообще почесаловский человек, что не верит ни в какую специальность, а верит только в дружбу, скрепленную общим рассолом.
В процессе совместного употребления городской голова пропил поочередно таблицу умножения, собственную биографию и пару статей Конституции – и бог знает чего бы еще совершил, чередуя белую с огуречной, если бы в один прекрасный день из лужи навстречу ему не высунулась рыба размером с небольшого лося и не сказала: “Скоро выборы”. Лицо у рыбы было совершенно как у главного здешнего коммуняки, и голос похожий.
Сказавши, рыба нехорошо рассмеялась и булькнула внутрь.
Тогда только городской голова понял, что пора завязывать. Он попросил охранника пойти сдать посуду, а сам заперся и пошел ставить голову под холодную струю.
Пока он стоял под струей, верный друг издал мемуары, в которых не скрыл о хозяине ничего – до бельишка дорылся в непреклонной верности истине! Свершив этот подвиг, мемуарист, радостно повизгивая, начал полоскаться в луже, и только тут все увидели, что сей куратор акцизов был обыкновенная свинья.
Выборы запомнились почесаловцам одним большим праздником. Голова самолично ходил по домам, плясал с бубном, пил чай с баранками, играл в шарады, рубил дрова вдовам, прислонял к плечу бабушек и кормил грудью младенцев. Визг населения сопровождал его могучую поступь от двора ко двору, и народные почесаловские артисты эстрады мелкой трусцой своей не поспевали за бенефисом.
