Он был здесь прежде, несколько недель назад, на галерее маяка из того быстро забытого кино. Он стоял, глядя вниз. Точно так же волны накатывали на камни, рушились и опадали брызгами. Был их шум; была сломанная решетка и открытый уступ.
Элизабет все еще говорила в комнате, ее голос тонул в шуме ветра и моря. Джон вернулся в комнату, закрыл дверь и задвинул щеколду. В тишине она говорила «…только на прошлой неделе забрали мебель из хранилища. Он оставил женщину из деревни расставить ее. У нее какие-то дикие идеи, должна заметить. Только посмотри, куда она поставила…»
«Как ты сказала, называется этот дом?»
«Форт добрая надежда.»
«Хорошее название.»
Вечером Джон выпил стакан виски своего тестя, закурил трубку, и строил планы. Он был хороший тактик. Он неторопливо произвел умственную «оценку обстановки». Цель: убийство.
Когда они поднялись, чтобы лечь спать, он спросил: «Ты упаковала таблетки?»
«Да, новый пузырек. Но я уверена, что сегодня мне они не понадобятся.»
«Мне тоже,» сказал Джон. «Воздух чудесный.»
В течение следующего дня он разбирал тактическую задачу. Она была очень простой. У него уже было «штабное решение.» Он разбирал ее в словах и формах, которыми пользовался в армии. «…Местность, открытая противнику… достижение внезапности… закрепление успеха.» Штабное решение было образцовым. В начале первой недели, он начал осуществлять его.
Сначала он понемногу сделал себя известным в деревне. Элизабет дружила с хозяином; он – герой войны, еще не привыкший к гражданской жизни. «Первый отпуск вместе с женой за шесть лет,» сказал он в гольф-клубе, а в баре более доверительно намекнул, что они думают наверстать упущенное время и создать семью.
На другой вечер он говорил о тяготах войны, которые для гражданских хуже, чем для военных. Его жена, например, натерпелась: работала весь день в конторе, а ночью бомбежки. Ей надо отдохнуть, где-нибудь в одиночестве да подольше; нервы у нее измотаны; ничего серьезного, но сказать правду, он не очень рад этому. Вообще-то в Лондоне он видел пару раз, как она бродила во сне.
Его компаньоны знали о подобных случаях, волноваться особо не о чем, но следить надо, чтобы не развилось во что-нибудь худшее. Она ходила к доктору?
«Еще нет,» сказал Джон. «Вообще-то она не знает, у нее лунатизм.» Он уводил ее в постель, не будя. Он надеется морской воздух будет ей полезен. Вообще-то она выглядит уже намного лучше. Если будут еще признаки беды, когда они вернутся домой, то у него есть на примете очень хороший врач.
Клуб любителей гольфа был полон сочувствия. Джон спросил, есть ли хороший доктор по соседству. «Да, сказали ему, старик Маккензи в деревне, первоклассный человек, прозябает в этакой дыре; не какой-то там сельский эскулап. Читает самые последние книги, психологию и все такое.» Они не задумывались, почему старик Мак так и не стал специалистом и не сделал себе имени.
«Я думаю, можно поговорить со стариной Маком об этом,» сказал Джон.
«Поговорите. Лучше вам не найти.»
Отпуск у Элизабет был на две недели. Оставалось еще три дня, когда Джон пошел в деревню, чтобы посоветоваться с доктором Маккензи. Он увидел седого, приветливого холостяка в приемном покое, который был скорее конторой адвоката, а не врача, заполненном книгами, темном, пропахшим табачным дымом.
Усевшись в потертое кожаное кресло, он в более точных выражениях изложил историю, рассказанную в гольф-клубе. Доктор Маккензи слушал без комментариев.
«С таким я столкнулся первый раз,» закончил он.
Помолчав, доктор Маккензи сказал: «Сильно потрепало вас на войне, г-н Верней?»
«Да, колено. Все еще беспокоит.»
«И в госпитале натерпелись?»
«Три месяца. Гадкое местечко под Римом.»
«Таким поражениям всегда сопутствует нервный шок. Это часто сохраняется, когда рана заживет.»
«Да, но я не совсем понимаю…»
«Мой дорогой г-н Верней, ваша жена попросила меня не говорить ничего об этом, но я думаю, что должен сообщить, что она уже приходила проконсультироваться со мной по этому поводу.»
«По поводу ее лунатизма? Но она не может…» Тут Джон остановился.
«Мой дорогой, я все понимаю. Она думала, что вы не знаете. За последнее время вы дважды вставали из постели, и она отводила вас назад. Она знает все об этом.»
Джон не находил, что сказать.
«Уже не впервые,» продолжил доктор Маккензи, «я консультирую пациентов, которые описывали свои симптомы, и говорили, что пришли по поводу родственников или друзей. Обычно это – девушки, считающие, что это наследственное. Вероятно, главная особенность вашего случая в том, что вы хотите приписать кому-то свое несчастье. Я сказал вашей жене о враче в Лондоне, который, я думаю, сможет помочь вам. А пока я могу посоветовать побольше гулять и поменьше есть на ночь…»
Встревоженный Джон Верней хромал назад к «Форту доброй надежды.» Безопасность под угрозой, операцию надлежит отменить, инициатива потеряна… приходили на ум фразы тактических учений, но он был все еще ошеломлен этим неожиданным поворотом. Безбрежный и голый ужас охватывал и подавлял его.
Когда он вернулся, Элизабет, накрывала ужин. Он стоял на балконе и дрожащим от напряжения взором смотрел на зияющий пролом. Вечер был мертвенно тих. Внизу прилив бесшумно вздымался, отступал, и снова наползал на камни. Он стоял, пристально глядя вниз, затем вернулся в комнату.
В бутылке виски оставался добрый глоток. Он налил и выпил. Элизабет принесла ужин, и они сели за стол. Постепенно его сознание успокоилось. Обычно они ели в тишине. Наконец он сказал: «Элизабет, почему ты сказала доктору, что я хожу во сне?»
Она спокойно поставила тарелку, и посмотрела на него с любопытством.
«Почему?» мягко сказала она, «конечно потому что я беспокоилась. Я думаю, что ты не знал о этом.»
«А я ходил? »
«О да, несколько раз – в Лондоне и здесь. Я сначала не придала этому значения, но позапрошлой ночью я нашла тебя на балконе, совсем близко от того ужасного проема в ограждении. Я сильно испугалась. Но теперь все будет в порядке. Доктор Маккензи назвал мне имя…»
«Возможно,» подумал Джон Верней, «очень похоже.»
Он прожил десять суток, думая об этом проеме, море и скалах под ним, погнутых прутьях и острый камнях. Он внезапно почувствовал себя побежденным, больным и глупым, как это было, когда он лежал на итальянском холме с разбитым коленом. Тогда, как и теперь, он почувствовал усталость даже большую, чем боль.
«Кофе, дорогой.»
Внезапно он взвился. «Нет», он почти кричал. «Нет, нет, нет.»
«Дорогой, в чем дело? Не волнуйся. Тебе нездоровится? Ложись на диван около окна.»
Он так и сделал. Он чувствовал такую усталость, что едва мог подняться со стула.
«Ты думаешь, кофе не даст заснуть, милый? Ты вот-вот упадешь. Давай, ложись.»
Он лег, подобно приливу, медленно вздымающемуся среди камней, сон пришел и разлился в его сознании. Он уронил голову и внезапно проснулся.
«Открыть окно, милый, проветрить? »
«Элизабет», сказал он, «Я чувствую, как будто меня напоили снотворным.» Как камни под окном – то залитые, то снова голые среди опадающей воды; то снова закрытые еще глубже; то едва различимые, просто пятна на нежных вихрях пены – его мозг мягко тонул. Он вскинулся, как дети от страшного сна, все еще испуганный в полусне. «Меня не усыпить,» сказал он громко. «Я не прикоснулся к кофе.»
«Снотворное в кофе?» мягко сказала Элизабет, так нянька успокаивает капризного ребенка. «Снотворное в кофе? Какой абсурд. Такое бывает только в кино, дорогой.»
Он не слышал ее. Он крепко спал, тяжело храпя под открытым окном.
