- Что ж, он эти награды получил не за то, что десятилетку с золотой медалью кончил.
Расторгуев нервно прикусил губу. Ах, товарищ майор, вы вон на что намекаете. Знакомые разговоры:
это он тебя защищал, давал тебе возможность учиться - и все тому подобное. Но смягчающим вину обстоятельством это все-таки не является.
- По-моему, товарищ майор, ордена права на убийство не дают.
- Не дают.
- А Дмитриев - убийца.
- Это ваше мнение?
- Убеждение. Я его обосновал в обвинительном заключении.
- Прокурор, кажется, что-то нелестное сказал по этому поводу? По-моему, зря. Заключение составлено совсем неплохо. Логично, так сказать, убедительно. Не считаться с ним нельзя.
- Серьезно? - Расторгуев сразу утратил свою напускную снисходительность и превратился в обыкновенного юношу, которому очень приятно, когда его хвалит старший товарищ.
- Совершенно серьезно. Логичное, убедительное заключение. Если все подтвердится, я под ним обеими руками подпишусь.
- Что же может не подтвердиться?
- Так я еще не знаю. Кстати, мы, заговорившись, не прошли еще речкинской хаты-то?
- Нет, сейчас за углом - третий дом на левой стороне.
Изба Речкина, вернее, его тещи Полины Васильевны Кондратьевой, как и большинство русских изб, состояла из кухни и горницы. Кухня Орешкина не интересовала - событие, ради которого они пришли сюда, произошло в горнице.
Горница, большая с белыми стенами комната, была обставлена просто и добротно. Кровать с горой пышно взбитых подушек и непременным кружевным подзором, кокетливо высовывающим свои язычки из-под сатиновою стеганого одеяла; комод, уставленный безделушками и рамками с фотографиями; вдоль стола - две длинные лавки; на стене, противоположной кровати, небольшой посудный шкафчик. В стекле шкафчика, у самого верха, отверстие, от которого разбегаются сеточки трещин.
Орешкин, внимательно осматривавший стены у потолка, остановился возле шкафчика, указал на замеченное им отверстие.
- Это у вас с того дня?
Он спросил так, словно давно был уверен в существовании следа от дроби.
- С того. - Полина Васильевна вспыхнула.
- Теперь чего ж плакать, мамаша, слезами горю не поможешь, рассудительно сказал Расторгуев.
- Послушайте, лейтенант, еще один вопрос. Когда вы поднимали труп, какая на нем была обувь?
- По-моему он был босой... или в носках... что-то не помню.
- Жалко... обстоятельство очень существенное.
- Не все ли равно - обутого человека застрелили или разутого. От этого ровно ничего не меняется, - пожал плечами Расторгуев.
- Самоубийцы, прежде чем выстрелить в себя из ружья, имеют привычку разуваться. Голыми пальцами, понимаете ли, удобнее нажимать курок. Притом как раз нижний - левого ствола. Полина Васильевна, когда увезли труп, вы носков около этого места не находили?
- Был один, как же... На пятке рваный еще. Катька тогда в больнице лежала, а меня покойничек-то просить стеснялся.
- Ну как, лейтенант, сделали вывод?
- Вы предполагаете, что мы имеем дело не с убийством, а...
- Ничего я не предполагаю. Так просто, к слову.
- Значит, я, по-вашему, неправильно вел дело? - вспыхнул Расторгуев. Этого не может быть.
- Почему же. В нашей практике всякое случается.
Пойдемте-ка обратно. Дорогой и потолкуем.
Полина Васильевна, привыкшая, что все посетители подолгу ее расспрашивают, очень удивилась кратковременности визита Орешкина. Закрывая за ним дверь, она неодобрительно посмотрела на широкую майорскую спину. Пробормотав что-то вроде: "И поговорить-то требует...", она заспешила к соседке. В каждодневных разговорах с ней она припоминала все новые и новые подробности о Ванюшке, который был хотя и шалопутным, но все же зятем.
Едва они вышли на улицу, Расторгуев нетерпеливо заметил:
- Каким же путем вы пришли к выводу о том, что этот случай самоубийство? Кстати, предупреждаю:
я могу не согласиться с вашим заключением.
- Это уж ваше дело. Но вначале все же выслушайте. Пришел я к этому выводу путем самых заурядных размышлений. Вы вот убедили себя, что Дмитриев убийца, и давай подгонять факты. Ну сами подумайте: ведь для того, чтобы убивать, надо иметь причину. Человек - не козявка, ту придави, никто не спросит. А здесь, глядишь, и самого к стенке поставят. Так вот: убивать Речкина у Дмитриева никаких оснований не было... Постойте, постойте, имейте терпение выслушать...
Так вот, оснований не было. Вы в своем заключении пишете: "Бросился с ножом". И вслед за этим: "Дмитриев нож выбил". А коли так, зачем же ему за ружье браться? Речкин, вы сами утверждаете, тщедушный был, Дмитриев же, видели, красавец какой - косая сажень в плечах. Выбил он у Речкина нож, схватил бы того в охапку, дал один, ну, в крайнем случае, второй подзатыльник и уложил бы спать. А вы пишете - за ружье схватился... Когда мы пошли к Кондратьевой, я уже знал, что Дмитриев ни при чем. В избе надо было искать следы дроби. Когда человек речкинского роста стреляет себе в сердце, несколько дробин обязательно из-под руки уйдут в стену. Одна из них и оказалась в посудном шкафчике.
- Там она с равным успехом могла оказаться и после выстрела Дмитриева.
- В том-то и дело, что нет. Если стрелял Дмитриев, дробь ушла бы вниз. Или вы, может быть, полагаете, что Дмитриев при выстреле становился на колено?
- Ну этого я, допустим, не полагаю.
- Правильно делаете. И наконец - носок...
- Он мог сползти во время борьбы.
- Если бы все предыдущее не говорило за самоубийство, с этим можно и согласиться. В данном же случае снятый носок - лишнее подтверждение самоубийства.
- Да, но заключение врача...
- Врачи бывают добросовестные и недобросовестные.
- Значит, придется делать эксгумацию?
- Бесспорно. И знаете, я буду чертовски рад, если не ошибся. Как хотите, но Дмитриев славный малый. Вы до сих пор смотрели на него, как на преступника, вот он и вызвал у вас антипатию. А вы посмотрите теперь на него как на хорошего человека. Ей-богу, он вам понравится.
- Вполне возможно.
- Непременно понравится. А насчет информации по инстанциям... Что ж, если повторная экспертиза покажет, что я не прав, делать нечего, пишите. Ну ладно, пока всего доброго. А я зайду к Дмитриеву, надо же его обрадовать. Может, и вы со мной?
- Нет уж, я повременю. Да и вы... Не преждевременно ли?
- По-моему, даже с опозданием.
Через неделю Федор Константинович получил письмо от Расторгуева. Молодой следователь подробно описывал результаты эксгумации, благодарил за "наглядный, незабываемый урок". Кончалось письмо словами:
"Закругляюсь. Тороплюсь к Дмитриеву - хочу извиниться. Опоздал? Ничего, лучше поздно, чем никогда.
Он славный парень, этот Дмитриев..."
