– Эх, напасть какая! – сокрушённо повторил Расторгуев и, кряхтя, полез наверх.
Когда прошло полчаса, все поняли, что ждать Расторгуева нечего.
– Придётся пересидеть, – тихо произнёс черноусый сержант.
Постепенно пальба затихла; всё реже вспыхивали ракеты. Новая спасательная группа изготовилась к вылазке, когда послышались странные звуки, будто волоком тащили нелёгкий груз.
– Сапёр!
Сапёр всё ближе подтаскивал грузное тело капитана Чемериса, уцепившись за ворот его телогрейки. Солдаты бросились на подмогу. Чемериса уложили на дне окопа.
– «Сюрприз», – прошептал кто-то.
Все тотчас взглянули на ноги капитана. Правая вместе с сапогом была срезана у щиколотки противопехотной миной с праздничным названием: «Сюрприз».
Чемерис, не открывая глаз, сдавленным голосом позвал:
– Сапёр!
Лишь теперь все обратили внимание на исчезновение овчарки.
– Сапёр, – снова позвал Чемерис. Лицо его, серое, в копоти, выражало странное спокойствие.
– Придёт сейчас, – отвлекая, сказал фельдшер, осматривавший капитана.
Затылок раненого был в липких сгустках. Фельдшер озабоченно нахмурился. Санитар подал тампон, и фельдшер осторожно, поглядывая в лицо Чемериса, стал вытирать кровь. Солдаты напряжённо следили за рукой фельдшера. Вдруг губы его дрогнули, и он облегчённо вздохнул: то была чужая кровь.
– Шапку, – бросил фельдшер.
К нему сразу протянулось несколько рук с шапками, но фельдшер надел на Чемериса свою шапку, будто командовал лично себе. После этого фельдшер принялся обрабатывать искалеченную ногу. Голенище он разрезал и отбросил в сторону, прямо к ногам черноусого сержанта. Тот отодвинулся, чтобы ненароком не наступить, будто это была не кирза, а человеческая кожа.
– Сапёр, – опять позвал Чемерис и открыл глаза.
И, словно лишь сейчас услыхав зов, сверху обрушилось гибкое могучее тело овчарки. Она раздвинула столпившихся солдат и уселась рядом с Чемерисом. И все одновременно увидели в крепких челюстях кирзовый опорок с застывшим в нём оранжево-красным месивом.
Сапёр принёс это, как обычно приносил хозяину его сапоги.
Никто не решился скомандовать: «Дай!» На это имел право только капитан Чемерис, хотя то, что принёс Сапёр, уже не принадлежало ему.
– Дай, – без всякого выражения произнёс Чемерис.
Опорок мягко упал на землю.
– Перевяжите его, – тихо потребовал Чемерис.
На месте правого глаза Сапёра чернела запёкшаяся рана.
Закончив бинтовать ногу, фельдшер коротко бросил санитару:
– Носилки.
– Перевяжите его, – твёрдо повторил Чемерис, он уже не закрывал глаза и не жмурил их. Боль замерла, чтобы потом, позднее, терзать ослабевшее тело.
Фельдшер взглянул на Чемериса и молча стал обследовать овчарку. Она вдруг сделалась послушной, как тяжело больной ребёнок, и тихо заскулила.
Двое солдат подняли носилки с раненым и двинулись по узкому извилистому проходу. Сапёр непривычно наклонил забинтованную голову и неотступно шёл за ними. Никто не пытался удержать его.
Когда уже в медсанбате капитана Чемериса вносили в санитарную машину, врач в белом халате с туго закатанными по локти рукавами притопнул ногой:
– Пошёл вон!
Но Сапёр, не обратив на это никакого внимания, впрыгнул в кузов «санитарки» и уселся рядом с носилками. Его пытались выгнать, но ощетинившаяся огромная овчарка с забинтованным глазом выглядела столь грозно, что дотронуться до неё было страшно, а крики не оказывали никакого воздействия.
– Принесите-ка палку! – распорядился врач.
Но в это время раздался предостерегающий крик:
– Воздух!
В небе угрожающе завыли «хейнкели».
– Ну вас! – нетерпеливо засуетился шофёр. – Едем или нет?
Врач, сдавшись, махнул рукой:
– Чёрт с ним, в госпитале отделаются.
Но в госпитале от Сапёра не отделались.
Чемерис, очнувшись после операции от наркоза, позвал овчарку. Он не успокоился, пока её не впустили к нему. Сапёра предварительно искупали и сменили повязку. Он терпеливо вынес процедуры, инстинктивно чувствуя, что иначе его не допустят к хозяину.
Так они и лечились вместе в одном госпитале, капитан Чемерис и овчарка Сапёр.
Сапёр поправился после ранения быстро, но долго не мог привыкнуть смотреть на мир только одним глазом. Постепенно он освоился со своим положением и с новыми, отличными от фронтовой жизни условиями. Сапёр стал заметно общительнее и добрее, особенно к людям в белых халатах, но навсегда сохранил неприязнь к белым закатанным рукавам. Его знали и любили во всём госпитале, баловали лакомыми кусочками, играли с ним. Сапёр возился с удовольствием, но ни за что не выполнял команды: «Взять!» Однажды у него на виду бросили колбасу: «Сапёр, взять!» Но Сапёр улёгся на траву, положил голову между вытянутых лап и тихонько, тоскливо завыл, вспомнив что-то далёкое-далёкое…
Из госпиталя Чемерис выписался спустя два месяца после войны. Он долго не мог решить, куда ехать, а тут подоспело письмо от бывшего ротного кашевара Ефима Михайловича Аплачкина. Он демобилизовался и вернулся к себе на маленькую станцию неподалёку от Владивостока.
* * *
– Я в ту пору демобилизовался уже, подчистую ушёл. – Мой собеседник сожалеюще вздохнул. – Домик у меня тут. Вдвоём с женой, одни мы. Сынок в Силезии навечно полёг. Не приходилось в тех краях бывать?.. И мне тоже… Простите, величать вас как по имени и отчеству?
Я назвался, но Аплачкин, как и прежде, обращался ко мне безлично.
– Ну вот. Уговорил я капитана. Выдали ему документы до станции Залив Приморской железной дороги. И на Сапёра выдали. От сопровождающей сестры капитан отказался, а за счёт этого, значит, выпросил литер на «служебную собаку-санитара породы восточноевропейская овчарка по кличке Сапёр». Сперва у меня жили, потом капитан свою квартиру получил.
Из-за каменистого мыса нарастал шум поезда. Пора было собираться.
– И поныне живут они вместе, капитан с Сапёром?
– А кто ж их разлучит?
