Павел Анисимыч и по тону и по смыслу Максимкиных речей понял, что тот его хочет задеть, и насторожился.
– - Никому так жить не заказано, -- сказал он, -- всяк живет, как душа его желает.
– - Ну, уж это ты оставь! -- точно задетый чем, проговорил Максимка. -- Где это ты найдешь таких, чтобы жили, как душа хочет? Я вот желал бы, чтоб у меня всего было вдоволь, чтобы не заботиться ни о чем целый век, а выходит, что этого и во сне не снится, а не то что вьявь случится.
– - Зачем же такого желать, что получить трудно? А ты доволен будь, что положено.
– - Другому ничего не положено, а что сам возьмет, тем и сыт будет, -- сказал вдруг Горкин и засмеялся.
– - Верно, что так, -- молвил Максимка, закуривая и вставая с приступки и приотворяя дверь, чтобы выпускать в нее табачный дым: -- что сам возьмешь, тем и сыт будешь.
Почти совсем смеркалось. На западе широко разливалась туманно-огненная заря, а вверху неба из окна было видно, как плыли высокие облака, видимо остатки тучи. На улице послышалось блеянье и мычанье скотины; напротив дома Горкина, на другой стороне улицы, заскрипели, отворяясь, ворота. Федорка бросила перемывать посуду, поправила обеими руками платок на голове и, сказавши: "Стадо идет, пойду собирать", направилась вон из избы. Горкин встал и тоже направился было вон, но его остановил Максимка:
– - Ты куда?
– - Лошадей в ночном спутать.
– - Погоди, ты куда меня на спанье-то положишь? Отведи, да я и лягу, а то и устал да и завтра рано вставать нужно.
Павел Анисимыч тоже поднялся и проговорил:
– - И мне бы уголок отвел, и я улегся бы.
– - Куда ж мне вас девать-то? В сарай если отвести? -- сказал Горкин и, остановившись посреди избы, задумался. -- Или вот что: пойдемте в шалашку за двором, там оба и поместитесь, и у стороны будет, и не жарко, проспите как у Христа за пазухой.
Максимка взглянул на Павла Анисимыча, и по лицу его мелькнула какая-то тень. Но Павел Анисимыч был доволен. "Может быть, удастся там хорошенько припереть этого головореза и узнать насчет пропавших вещей", думал он.
Шалашка позади двора была построена для хранения корма в зимнее время. Здесь еще сейчас лежала охапка сена и была густо натрушена яровая солома. Войдя в шалашку, Павел Анисимыч постелил свой халат и увидал, что постель будет прекрасная. Максимка тоже пристраивал свой кафтан.
– - Ты смотри, только курить тут не вздумай, подожжешь еще, сохрани Бог, -- предупредил Максимку Горкин.
– - Ну, вот еще, неужели я не понимаю! -- воскликнул Максимка.
– - То-то! Ну, спите с Богом, да не поругайтесь, смотрите: вы что-то друг на друга козыритесь, -- сказал Горкин и, засмеявшись, скрылся за калиткой, ведущей во двор.
VI.
После грозы воздух был необыкновенно свеж. В нем разливался тонкий, непонятный сразу аромат. С одной стороны, из небольшого садика, куда выходила шалашка, несло запахом трав и цветущих деревьев. Павлу Анисимычу один раз показалось, что на него будто пахнуло запахом свежего сырого сена, какой бывает в покосе по вечерам. С другой стороны, от двора, ясно несло перепрелым навозом, но и то и другое было очень приятно, и Павел Анисимыч почувствовал прилив такой свежести и бодрости, что позабыл, где он и по какому случаю здесь очутился.
Прежде чем ложиться, Шкарин вышел вон из шалашки, помолился на восток, постоял с минуту, втягивая в себя воздух, и потом уже медленно, как бы с неохотою снова вошел в шалашку. В шалашке было почти темно и совсем тихо, так тихо, что слышно было, как летают в воздухе шершни и как жует за забором лошадь Павла Анисимыча. Укладываясь на постель, Павел Анисимыч опять вдруг почувствовал, что ему предстоит тяжелое и неприятное дело, и это снова давило его сердце. В глубине души своей он пожелал, чтобы этого ему совсем не предстояло.
Но это было мгновенное желание. Тотчас же он решил, что дело нужно поскорее привести к концу, что оно очень важно, что из-за этого он и здесь очутился и встреча с этим человеком для него счастливый случай. Вытянувшись на своей постели и зажмурив глаза, с забившимся сердцем, он набрался храбрости и спросил:
– - А что ж, парень, теперь, стало быть, ты так и решил жить там, где что в руки попадется?
Максимка, прежде чем отвечать, повернулся на месте, зевнул и тогда уже лениво и видимо недовольным голосом проговорил:
– - Надо как-нибудь себе хлеба-то добывать: ты меня с места-то протурил, а другого не вышло, -- чем же кормиться-то?
– - Не я тебя, а ты сам себя с места прогнал, -- пересевшим голосом проговорил Павел Анисимыч.
– - Что говорить, лиходей я сам себе, что у себя хлеб-то отбивать буду?
– - Как же ты не лиходей! Ты себе и людям лиходей, когда взялся за дело, а не исполняешь его как следует. Ты что ж думаешь задаром деньги-то получать?
– - Как так задаром? Что ж я по болотам скакал да клюкву сбирал? Тоже, чай, пас, как и люди пасут.
– - Пас, да не на положенном месте, а в чужой угоде. Какая же это пастьба?
– - Что же я со скотиной-то сделаю? Она тварь беспонятная, уж коли полезет куда, ее не скоро остановишь.
– - А ты останавливай хорошенько! -- вспоминая все прошлогодние обиды и от этого начиная мало-по-малу горячиться, воскликнул Павел Анисимыч. -- А то это какой же порядок: скотине где понравилось, так и пускай туда ходит; ведь скотина-то всей деревни, а я один, каково мне ото всех терпеть-то?
– - А ты не отлучайся от деревни-то, чорт тебя пихнул от людей-то наотлет, -- еще раз повертываясь и более грубо, видимо уже не зная что сказать, проговорил Максимка.
– - Ну, уж в этом никто никому не указ. Я сам себе хозяин, что хочу, то и делаю; это не твоего ума, брат, дело! -- горячо и задорно проговорил Павел Анисимыч.
– - Ну, терпи и нападки хозяйские.
– - Потерплю, потерплю, да и будет скажу: одного обидчика отстранил, другой объявится -- и другому то же будет.
– - А они-то на тебя поглядят! Ты их, а они тебя. У тебя, може, горло на них широко, а у них еще что-нибудь на это найдется.
Максимка проговорил это мерно, отчетливо и таким твердым и спокойным голосом, что Павел Анисимыч закипел.
– - И там осекутся: раз сделают, другой сделают, да попадутся.
Павел Анисимыч придавал своим словам такое значение, как будто они невесть как были страшны; но Максимка, очевидно, принимал это с таким равнодушием, какого Шкарину и представить себе было нельзя.
– - Эк нашел, чем грозить! -- засмеялся он. -- Ну, посадят в острог, а в остроге разве хлебом не кормят? Или в Сибирь сгонят -- и в Сибири солнце светит… Все одно, брат! Зато уж натешишься над тем, как пожелаешь! Подберешься вот к какому-нибудь пузану да чикнешь его так, что только стены останутся, а то и стен-то не будет, вот и пущай он тогда попляшет да локти погрызет: они близко, да не достанешь!
– - А чего ж ты у меня-то мало поработал? -- вдруг спросил Шкарин и закрыл глаза, как будто ожидая какого удара.
– - На первый раз будет и этого, -- опять невозмутимо спокойным голосом сказал Максимка.
– - Так это ты меня обокрал!? -- с визгом вскрикнул Павел Анисимыч и даже привскочил на месте.
– - Кто тебе сказал? Что ты? -- со смехом воскликнул Максимка.
– - Да ты сам же сейчас сознался, подлец этакий!
– - Мели, Емеля, ложись, спи знай; я не знал, что тебя и обокрали-то. Когда же это с тобой случилось-то? А? Вот ведь дело-то! А я и не слыхал. И на много свиснули?
– - Подлец ты, подлец! -- упавшим голосом проговорил Шкарин. -- Никакой совести в тебе, в мерзавце, нету. Не чаял я от тебя этого!
Павел Анисимыч так возмутился, что больше говорить не мог. Он опять лег на свое место и несколько минут лежал, тяжело дыша. В сердце его кипело и озлобление на Максимку, и жуткость при сознании существования таких отчаянных голов, и многое другое. Максимка тоже лежал молча и не шевелясь.
– - Ну, ладно, -- немного спустя и несколько успокоившись, но все еще пересевшим голосом сказал Павел Анисимыч: -- людской суд тебе не страшен, а Божьего суда ты не боишься? -- На том свете вашего брата, ты думаешь, похвалят за это?
– - Может быть, и похвалят, почем мы знаем?
– - То есть как это почем мы знаем? Священное писание-то что говорит? Заповеди-то Божии что гласят? Не убей, не укради, не пожелай дому ближнего твоего.
– - Я этих заповедей не слыхал; знаю я одну заповедь "не зевай", вот я ее и помню, а те, знать, не для нас писаны, коли нам неизвестны.
– - Так узнавай: сам не можешь прочитать, другого, кто может, попроси, а это озорство выходит, коли я чего не знаю, то и знать этого не хочу.
– - Не озорство, а вольному воля, а спасенному рай.
– - Как же это вольному воля? По-твоему, теперь значит, всяк для себя должен уставы уставлять: ты будешь жить, как тебе вздумается, а я -- как мне вздумается?
– - А то что же? Это мне теперь по твоей дудке плясать? На кой ты мне, такой хороший!
– - И так хорошего мало, если кто силен да смел, тот все и съел. Всякий человек для себя трудится, и в закром к нему забираться -- не по-людски.
