оливковым маслом, пьют местное вино, «по-крупному» закусывая эти «яства» травой. Все исторические камни умудряются беречь и продавать «на посмотреть», с чего и живут.
Я люблю Грецию и греков – этот осторожный и хитрый в хорошем смысле слова – хорошо, пусть будет мудрый! – народ, который любит свою родину. Её маленькие рынки с самой сладкой в мире клубникой. Её маленькие домики со столиками у входа, где они ужинают. Люблю Сиртаки, легенды и мифы, Архимеда и Диогена. Люблю эту страну кедров и павлинов. Не очень богатую аграрную страну – скорее, деревню.
И к Анапе я прикипела именно потому, что это – Греция в России. Горгипия – так называлась она во времена господства эллинов.
А «Эллада» в Анапе – мой любимый санаторий, нелюбимого ФНС4]]]].
Российская Греция, я еду к тебе!
4
И ещё едем…
Сделали первую остановку после четырёх часов пути на заправке «ЛУКОЙЛ». Заправились. Вышли размять попы. Разминали пять минут. И всё…
Пока разминала свою, увидела лысого американского терьера афроамериканского цвета. Лысую собаку я видела впервые. Заинтересовалась.
Цвет объяснили солнечным загаром. А до жаркого летнего солнца она, якобы, была голубая.
Выходит, если афроамериканца поселить на севере – там, где нет солнца – его кожа станет голубого цвета? Это интересно!
Псинка – судя по зубам – молодая. Хозяйка, возможно – тоже. Сейчас возраст определить сложно…
Но я же – собачница. И породы немножко знаю. Вижу, что «колбаса», значит – точно терьер перекормленный.
Я поинтересовалась: «Что за невидаль такая?».
Да вот немного ошиблась в «терьерстве», за что была немилосердно унижена дальнейшими интонациями хозяйки. Псинка её нервы тоже почувствовала и зарычала, блеснув на меня клыками.
– Это голый американский терьер, – процедила она сквозь зубы – хозяйка, конечно же.
«Да, божечки ж мои!», – захотелось поднести мне ко рту платочек и покачать головой, – «Страсти-то какие! Простите мне темноту мою, барыня, и велите собачке клыки прибрать. Я герб фамильный над головой в виде нимба не углядела. Конечно же – американский!».
Хотя…
По цвету кожи – так «обычная негритянская» собака. И не загорелая, а чернокожая. Это зимой она синяя – без солнца. А так – обычный лысый терьер, сильно перекормленный и невоспитанный.
Не то что наш Бред. Как он там целых четыре часа без нас, наш старичок?..
Мы оставили его под патронатом свекрови.
Бред совсем ослаб. Мыслимое дело: английский бульдог 14 лет и 3 месяца. Не всякая овчарка столько проживёт.
Перед самым выездом звонила в «зоомемориал», спросила:
– У нас собачка «на исходе», с мамой нашей остаётся. Дайте нам телефоны на крайний случай, чтобы всё сделать, как полагается, случись чего. Нам на десять дней отъехать надо.
На другом конце провода засмеялись:
– Вы нам уже два года с одной и той же фразой про «на исходе» звоните. Езжайте. Случись что – мы рядом: и днём, и ночью.
– Дождись нас, Бредушка, – погладила я пса по голове перед уходом.
А он…
И писается, и «навалить» может, и слепой, и глухой, и зубы повыпадали, а ласку чувствует и доброе слово слышит.
Ни разу он не оскалился без нужды: ни на своего, ни на чужого.
Родился в России, стал старым в России обычный английский бульдог.
Он в радости прожил, его мы любили, и он по-собачьи – как мог.
Слюнявил шнурки, двери грыз и ботинки, поджопник за что получал.
Он лучшим был псом. Самым лучшим из лучших. Он нам заскучать не давал.
Был милым щенком, ну а вырос – стал другом, при этом совсем не болел.
А если хотел нас отвлечь от чего-то – не гавкал, а песенки пел
Свои, как умел. Как умеют собаки, когда говорить захотят…
Был другом весёлым для нашего сына, для всех нам знакомых ребят.
Сын вырос… Внучата его затаскали. А он не скулил – он терпел.
Когда они хиллсом5]]]] его объедались – он корма для них не жалел.
Он жалился, если вдруг ушко болело. Но руки хозяев зачем?
Когда почесать, оно вдруг здоровело. Но старость приходит ко всем…
Мы любим тебя, старикан наш усатый. Собак не бывает таких…
Семь лет человеческих в годе собачьем. Но стоит он тех семерых.
Говорят: «Какие хозяева, такие же у них и собаки…».
И если это – правда хоть на малую толику, то мне нравится, какие мы у Бреда.
5
И ещё едем-едем…
Едем пять часов…
Не даю Игорю дремать, зная, что спал он ночью плохо.
Да, мы с ним ещё – бывает и такое – не высыпаемся ночами…
Пришлось приступать к пению. Фольклором я сыта, любимые мною романсы – не бодрят… Вспомнила репертуар Круга: «Не спалила, любила», «Мышиный туз», «Катерину» и другие…
Петь пришлось громко. Точнее – орать. Бывшие коллеги по певческому цеху не одобрили бы ни репертуар, ни исполнение.
Но вот в чём меня нельзя было упрекнуть, так это в актёрском мастерстве, потому что представление сложилось в ролях: с подпевкой и проигрышами. В «Катерине» я даже расплакалась: «Опер – дрянь, какая! Чтоб ему…».
Пришлось поменять репертуар на любимые песни из кинофильмов…
Осталось ехать 614 километров, если верить «Тётке-навигаторше».
Солнце теперь было за правым плечом, и совсем невысоко. Зелень сменила яркие сочные оттенки на более тёмные, тени вытянулись, а облака почти растворились.
Лишь впереди по курсу зависло одно здоровенное беспечное облако, похожее на гору. Такие обычно застревают на прилегающих к морю горах и проводят в «высокой праздности» недели, пока солнцу не наскучит это безделье, и оно не договорится с ветром о том, чтобы прогнать ленивца. Тогда они вместе расшевелят – а позже, растворят – задремавшие облака, отчего станет видно гору – всю-всю, до самой последней травинки на ней.
И наступит ослепительная прозрачная чистота. Такая, что можно будет увидеть далёкие острова в море. А когда горизонт не размыт, а очерчен-отведён словно по линейке, то с берега станет видно играющих с чайками дельфинов. Но это лишь на один-два дня.
Новая ленивица, уцепившись за особенно коряжистый куст, случайно заблудится среди деревьев и камней, а потом – так, от скуки! – позовёт к себе несколько друзей, и к вечеру второго дня новая белая папаха будет венчать горную вершину, правда, не очень долго – до очередного солнечного пинка.
* * *
Мы катимся дальше…
Солнце теперь висит почти над посадками вдоль дороги, и
