Черт возьми. Уже три часа, как я слоняюсь вокруг одного и того же места. Вымок до последней жилы. Холодно, к тому же я невыносимо голоден. Все это время льет безжалостный, безнадежный дождь, распространяя свою страшную серость над всей поверхностью остановившейся Земли. Ни одной живой души, образ всеобщего забытия. Я заблудился...Не могу идти, куда хочу, потому как уже не знаю куда вообще прорываюсь. И ветер, разрывающий скомканый воздух, разбивается о голые стены, протяжно звенит где-то там, под землей. Сбивающий меня с ног кричит свою злобную хмельную песнь, швыряя мусор в лицо. Чем же я хуже?! Я же тоже свободен, как и он, я тоже буду орать! Так же злобно, неистово о том, как мне хорошо. Я не боюсь потерять ни имени ни лица - у меня ни того, ни другого. Я просто свободный человек. ...Слышите?! Внимайте моей глотке, считайте меня за сумасшедшего, но вы -- трусы, а я -- нет! ...Злюсь... Я злюсь. Чувство, схожее с тем, когда меня, еще ребенком, отец запирал в ванной. Я кричал, а он все смеялся, швыряя в лицо свое ненавистное "успокойся!". Я злился, как злюсь теперь, но теперь все по-иному. Отца нет, а если и есть, то уже не здесь и не тот, очень далеко, гораздо менее сильный. Я - свободен! Свободен...
Боже, до чего же есть хочется, и все вокруг закрыто. Боже. Слишком много я сегодня о Нем да к нему. Противоречу сам себе, чушь какая-то. Разговариваю с ним, с Отцом. А Он отражается и так же неумолимо корит. Каждая лужа, каждая капля возвращает его на землю. Ты здесь... Ты же тоже не свободен!.. Всегда пытаешься убежать от нас, от меня. Выгнав нас вон, ты все же остался на нашем общем с тобой распятье. Всегда хочешь уйти, но мы безжалостно своими молитвами дышим Тебе в висок, не позволяя забыть. Возвращаем на землю вместе с каждым живым дождем, воскрешая умершие предметы, вспоминая твое несуществующее имя за завтраком, обедом и ужином. Мы всегда за Твоей спиною. Все, только не я. Дарю Тебе свободу, как в свое время Ты подари ее мне, разрешив забывать и не верить. Только мы с тобой свободны, остальные наши смешные рабы. Только Я, только Ты. Нет. Только Я. Я свободный человек, я имею право на волю, я заслужил его, умерев навеки, еще не родившись. Я свободен, слышите, свободен? Только я, никто больше!
К высыхающему городу медленно подползал вечер, принося жизнь до сих пор молчавшим предметам. Зажигались фонари -- единственные свечи, обреченные в эту ночь выйти на борьбу с бессмертным мраком и отмереть, не дожив единственной минуты до победной выстраданной зари. Весь воздух наполнен жидким эфиром, заполняющим пыльные легкие, вымывая оттуда кашель, хрип и прочий смертельный бред, оставляя место для Свободы, которая закончится завтра на службе в церкви, когда настанет час приклонить колени и головы. Теперь уже чистое, но тяжелое от беспрерывного молчания небо над скорбящим об убитом свободном дне городе. На ветвях деревьев расположились на ветвях вороны, образовав в синем небе черные дыры, в которые можно увидеть расползающуюся, жующую небо безобидную пустоту. Тяжесть безмолвия сдавила облысевшую земную грудь. Окна все еще закрыты, а за ними находятся люди, еще не готовые поверить тому что шторм прошел и смелые прогнозисты уже готовят природные капризы на завтра, не осмеливаясь высунуть нос на улицу. Из подъездов медленно причудливые тени, растворяющиеся на морщинистых стенах.
Из-за поворота вышел какой-то мокрый человек. Громко кашляя, он бормотал себе что-то под нос, все больше задыхаясь при каждом приступе. Вдруг он в ярости захрипел: "Я свободный человек. Слышите свободный. Трусы, открывайте окна, слышите? Я свободен!". С минуту постояв, он прислушивался лишь к еле слышным голосам, затем упал в лужу, содрогаясь от плача и скомканной боли. Начал хватать камни и кидать их в окна. Осколки летели на землю, заставляя уснувшее небо рыдать их протяжным звоном. Послышались голоса. Раздались милицейские сирены.
Ночь больной гриппом свободный человек провел за решеткой. Через прутья он видел одинокие холодные безучастные звезды, которые никогда не смогут упасть. Теперь он хотел лишь одного: скорее вернуться домой...
Выздоровление
Первое ощущение -- страх. Впервые я здесь. Я маленький, ничтожный, заурядный человек. Стою на пороге бесконечно зияющей утробы могилы. Впервые я здесь. Умерли мать, отец, но ни разу я у них не был: ненавижу это место. Вся воля, все стремления всех поколений ведутся к этому безудержному, наглому, агрессивному разложению. Оргия смерти, заключенная в диадему из миллиардов исчезнувших аур, сгнивших лишь потому, что золотая тускнеющая нить вырвана, оплевана, растоптана. Заурядный, маленький человек с маленькими ничтожными чувствами, способными воспринимать лишь прошлое, которое щедро светом предстает в виде звезд. Незыблемое прошлое, откочевавшее через безауровое, безароматное пространство в то время, как живые они вожделенно пожирающими глазами впиваются в наше будущее. Будущее, в котором меня уже нет. В будущее, где я похоронен под позорным клеймом индивида. Все уже совершено. Выходят по вечерам на улицу, весело шагают. Смертники, люди, несущие на себе лишь печать прошлого. И я возненавидел их. Возненавидел за нелепость их жизни, которая тут же меркнет, стоит лишь изменить расстояние и точку взгляда на нее. Возненавидел за чад распада, сочащийся из всех их пор. Но я пришел сюда. Пришел ровно через год. Это гнильная утроба, горько -- иронично называемая матерью, эта земля, неловко, как ожиревшая старуха, свершила свою хаотичную, круговую пляску, вкруг выбритой, каторжной головы солнца и в начале этой пляски затерялся он. Он, когда-то столь сильный, цветущий, талантливый, бывший лучше, выше меня, из-за чего чуть было не ставший моим врагом. Но он умиротворил мою зависть, освободил от злобы, заставил забыть. Как я верил в его бессмертие, красивый, счастливый, он заметил меня, своей щедрой рукой возложив на мою душу печать божью. Он был богом, и после него бога не стало. Он просто исчез, сгнил.
В последние годы он стал совсем плох. Я уже не мог быть с ним, ведь он умирал. Все кричал, что это я его загубил, что я -- ничтожество, принял его любовь и ответил любовью, но любовью низменной, отравленной, подвергнутой страху и разложению: затравил, загнал его. Но я ни в чем не виноват, и он это знал, и все же, умирая, он проклял меня, навеки отлучив от себя, отобрав тем бога, бога единого, которым был лишь он.
Теперь я не знаю, как и откуда он появился. Но то, что он существовал, точно. Что бы они не говорили, он был, дышал, верил. Не отмеченный смертью, он подошел ко мне, к маленькому, уродливому, к убогому и стал другом, сделал равным, позволил жить, а в последние дни я его не узнавал. Он бился, кричал, звал меня, молил подойти к нему, ползал за мной на коленях, унижаясь. И я его жалела. Они, эти садисты, звери. Как они его мучили. Когда он возвращался из их кабинета, он уже не жил. Он лишь скулил, превратившись в безликую тварь, лишь тупо молил меня, как будто я мог что-либо поделать. И я призрел его, ибо он становился таким же, как и я. Маленьким, жалким, ничтожным. И брезгал с ним говорить за то, что он умирал. А они все травили его, избивали, терзали, уничтожая во имя жизни моей.
Однажды он пришел совсем спокойный, такой, какой он был раньше. Тогда я подошел к нему, сел рядом на кровать. Он молчал. Когда я подошел ближе, увидел в руках его нож, направленный на меня. Он долго меня бил. Все мое тело кровоточило страшнейшим потоком болей, тревог, возведенных в более тонкую градацию предсмертных страданий. Я погибал, а он... Он хохотал, дико, безудержно, все чаще вонзая в меня лезвие по самую рукоять. Старательно, систематически. И в глазах его сквозила уже не та животная муть, но ясное лучезарное презрение, которое он каждым ударом ножа хотел втиснуть в сумятицу моей души, и в тот миг я понял, что должен однажды, обязан однажды умереть. И, поняв, каждому новому удару был рад, возненавидев, презрев его, его, Бога, ибо знал, что ему со мной не справиться. Со мной, маленьким, ничтожным, заурядным ни за что не справиться. Он был лишь всего не удавшимся божком, маленьким обманщиком, и я выжил, а он он назавтра скончался.
Они радостно оповестили меня о моем избавлении, щедро наградив себя званиями спасителей. Отпустили выздоравливать, одинокого, презирающего, ненавидящего.
Нет! Я не был болен. Мое я не раздваивалось. Я не мог быть очередным выродком всеобщего несчастья, подвергшегося обязательному выздоровлению.
Через неделю из презрения к нему, к ним, к себе, я заказал эту могилу в ряду бесконечных других... И сейчас стою среди множества людей, собравшихся здесь. Заурядных, половинчатых, одиноких, любимых...
Возвращаюсь домой. Я еще слишком болен. Слишком долог, не преодолим путь к выздоровлению, к умению любить. Надо выжить для этого, именно для этого он тогда и оставил меня в живых. Только для этого. И я выжил...
