— И с этого дня в дона Гарсию вселился бес! — произнес с громким смехом дон Гарсия, выглянув внезапно из-за столба, за которым он, очевидно, слушал этот разговор. — По правде сказать, Перико, — прибавил он холодным и презрительным тоном пораженному студенту, — если бы вы не были жалким трусом, я бы вас заставил раскаяться в ваших дерзких речах обо мне. Сеньор дон Хуан! — продолжал он, обращаясь к Маранье. — Когда вы меня узнаете ближе, вы не станете терять время и слушать этого болтуна. Да вот, чтобы доказать вам, что я не приспешник дьявола, я прошу вас сделать мне честь пройти со мной сейчас в церковь Святого Петра. А после того, как мы выполним там наш христианский долг, позвольте мне пригласить вас к себе на плохонький обед в компании нескольких приятелей.
С этими словами он взял под руку дона Хуана, который, стыдясь, что был пойман, когда слушал необычайный рассказ Перико, поспешил принять приглашение своего нового друга, чтобы доказать ему, как мало придает он значения злоречивым толкам.
Войдя в церковь Св. Петра, дон Хуан и дон Гарсия преклонили колена перед алтарем, вокруг которого скопилось множество верующих. Дон Хуан вполголоса стал читать молитвы, но, хотя он провел порядочно времени в этом набожном занятии, он увидел, подняв голову, что спутник его все еще погружен в благоговейный экстаз: он чуть шевелил губами; казалось, состояние молитвенного самоуглубления для него только еще началось. Слегка стыдясь, что так скоро покончил с молитвами, дон Хуан принялся бормотать все литании, какие мог припомнить. Но литании кончились, а дон Гарсия все не шевелился. Дон Хуан прочел рассеянно еще несколько коротких молитв, затем, видя, что его приятель по-прежнему неподвижен, счел себя вправе оглядеться по сторонам, чтобы убить время в ожидании, когда эта долгая молитва окончится. Прежде всего его внимание привлекли три женщины, коленопреклоненные на турецких ковриках. Одна из них, судя по ее возрасту, очкам и внушительным размерам чепца, могла быть только дуэньей. Две другие были молодые и хорошенькие женщины, и взор их был не столь уж низко опущен над четками, чтобы нельзя было рассмотреть огромные огненные глаза с длинным разрезом. Дон Хуан испытывал большое удовольствие, глядя на одну из них, пожалуй, даже большее, чем приличествовало в таком святом месте. Забыв о молитвенном состоянии своего приятеля, он потянул его за рукав и тихонько спросил, кто эта девушка с четками из желтого янтаря.
— Это донья Тереса де Охеда, а другая — ее старшая сестра, донья Фауста: обе — дочери аудитора[19] кастильского государственного совета, — ответил дон Гарсия, нисколько, видимо, не смутясь тем, что его потревожили. — Я влюблен в старшую; постарайтесь увлечься младшей. Кстати, — прибавил он, — они уже встают и собираются уходить из церкви. Пойдем посмотрим, как они будут садиться в карету. Может быть, ветер приподнимет их шелковые юбки и мы увидим хорошенькую ножку, а то и две.
Дон Хуан был так взволнован красотой доньи Тересы, что, не подивившись непристойным речам дона Гарсии, последовал за ним до дверей церкви и увидел, как благородные девушки сели в карету и как карета повезла их по одной из самых людных улиц. Едва они исчезли из виду, дон Гарсия, надев шляпу набекрень, весело воскликнул:
— Прелестные девушки! Черт меня побери, если не пройдет и десяти дней, как старшая станет моей. Ну, а как у вас подвинулось дело с младшей?
— Что? Мое дело с младшей? — простодушно переспросил дон Хуан. — Да ведь я ее в первый раз вижу!
— Что за важность! — воскликнул дон Гарсия. — Вы думаете, я дольше вашего знаю Фаусту? Это не помешало мне подбросить ей сейчас записку, и она приняла ее очень мило.
— Записку? А я не видел, как вы ее писали!
— У меня всегда есть в запасе заготовленные, а так как имя там не проставлено, то они годятся для любой женщины. Остерегайтесь только употреблять предательские эпитеты относительно глаз или волос. Что же касается вздохов, слез и молений, то они всякой придутся по вкусу, будь то блондинка или брюнетка, дама или девица.
Болтая таким образом, дон Гарсия с доном Хуаном незаметно достигли дверей дома, где их ожидал обед. То была обычная студенческая трапеза, более обильная, чем тонкая и разнообразная: груда переперченного рагу, ветчины, солонины — словом, всякие кушанья, возбуждающие жажду. При этом вдоволь вина разных ламанчских и андалусских сортов. Несколько студентов, приятелей дона Гарсии, ждали его прихода. Тотчас же все сели за стол, и некоторое время было слышно лишь, как работают челюсти да звенят стаканы о фляги. Вскоре вино всех развеселило, и завязалась беседа, ставшая весьма шумной. Речь только и шла что о дуэлях, любовных похождениях и веселых студенческих проделках. Один рассказывал о том, как он надул свою хозяйку, выехав от нее накануне того дня, когда надо было платить за квартиру. Другой — о том, как послал к виноторговцу за несколькими кувшинами вальдепенского пива от имени какого-то важного профессора богословия и ловко стибрил эти кувшины, предоставив профессору расплачиваться по счету. Этот побил ночного сторожа, тот с помощью веревочной лестницы проник к возлюбленной, обманув бдительность ревнивца. Сначала дон Хуан слушал с изумлением рассказы об этих бесчинствах. Но мало-помалу выпитое вино и веселость собутыльников победили его скромность. Эти истории стали его забавлять, и он начал даже завидовать славе, которую снискали себе некоторые рассказчики своими ловкими плутовскими проделками. Он понемногу начал забывать те благоразумные принципы, с какими прибыл в университет, и усваивать правила студенческого поведения, из коих главное, весьма простое и легкое, состояло в том, чтобы позволять себе все что угодно по отношению к «мошенникам», то есть ко всей той части рода человеческого, которая не занесена в регистры университета. Студент живет среди «мошенников», как во вражеской стране, и имеет право обращаться с ними так, как древние евреи поступали с хананеянами[20]. Но так как, к сожалению, сеньор коррехидор[21] мало чтит священные законы университета и только ищет случая, как бы досадить посвященным, то последним надлежит братски объединиться, помогать друг другу, а главное — соблюдать нерушимую тайну.
Эта назидательная беседа тянулась до тех пор, пока в бутылках было еще вино. Когда их опорожнили до дна, способность рассуждать заметно ослабела и всем сильно захотелось спать. Так как солнце стояло еще высоко, они разбрелись по домам, чтобы предаться послеполуденному сну. Дон Хуан, однако, принял приглашение дона Гарсии отдохнуть у него. Едва он вытянулся на кожаном диване, как усталость и винные пары повергли его в глубокий сон. Долгое время сновидения его были столь смутны и причудливы, что он испытывал лишь какую-то тяжесть на сердце, не сознавая, какой образ или мысль вызывает в нем это чувство. Но понемногу он начал, если можно так выразиться, яснее понимать свой сон, а самый сон стал более последовательным. Ему казалось, что он плывет в лодке по большой реке, более широкой и бурной, чем бывает Гуадалкивир зимой[22]. У лодки не было ни паруса, ни руля, ни весел, берега реки были пустынны. Лодку так трепало течением, что, судя по головокружению, которое охватило его, дон Хуан мог подумать, что он находится в устье Гуадалкивира, где новички, отплывающие в Кадис, испытывают первые приступы морской болезни. Вскоре он очутился в более узкой части реки, настолько узкой, что можно было ясно рассмотреть оба берега и даже перекликаться с теми, кто на них находился. И вдруг на одном берегу появилась лучезарная фигура, а на другом в то же время другая, и обе они устремились к дону Хуану, словно желая ему помочь. Он сначала повернул голову вправо и увидел старца с суровым и величавым лицом, босого и прикрытого лишь власяницей с вплетенными в нее терниями. Казалось, что он протягивал дону Хуану руку. Затем, поглядев налево, дон Хуан увидел там высокую женщину с благороднейшим и привлекательнейшим лицом; она предлагала ему венок из цветов, который она держала в руке. В ту же минуту он заметил, что ладья его плывет, куда он хочет, без помощи весел, одним лишь усилием его воли. Он хотел уже направить ее к женщине, когда крик, раздавшийся на правом берегу, заставил его повернуть голову и устремиться туда. Старец теперь имел вид еще более суровый, чем прежде. Все тело его, насколько позволяла видеть власяница, было избито, покрыто ссадинами и запекшейся кровью. В одной руке держал он терновый венец, в другой — бич с железным наконечником. При этом зрелище ужас охватил дона Хуана, и он быстро повернул опять к левому берегу. Видение, столь его пленившее, еще не исчезло. Волосы женщины развевались по ветру, глаза горели неестественным огнем, а в руке вместо венка она держала теперь шпагу. Дон Хуан помедлил минуту, прежде чем сойти на берег, и, всмотревшись, увидел, что клинок шпаги был красным от крови, как красна была и рука прелестницы. В страхе он внезапно пробудился. Открыв глаза, он невольно вскрикнул, увидев обнаженную шпагу в двух футах от своей постели. Но шпагу держала в руке отнюдь не прелестница. Дон Гарсия, собравшийся разбудить своего друга, заметив у его постели замечательно украшенную шпагу, принялся ее рассматривать с видом знатока. На клинке шпаги была надпись: «Храни верность», — а на рукоятке, как мы уже упомянули, были герб, имя и девиз рода Маранья.
