И проговорив это, Филистина чуть ли не с вызовом, снизу вверх посмотрела на Дидамию, которая заметно выделялась среди подруг высоким ростом, физической силой и крупным, почти мужским телосложением. Но было кое-что, чего Дидамия точно не могла спокойно переносить, — это укоризненный взгляд и особенно — слезы хрупкой Филистины.
Сапфо знала, что между этими двумя совершенно разными женщинами были очень непростые, запутанные отношения — то они буквально не могли жить друг без друга, то без видимой причины начинали ссориться, и от этого сами же — страдать.
Причем Дидамия обычно оказывалась в худшем положении: она что есть сил пыталась разыскать причины и следствия случившейся враждебности, разобрать по полочкам все обиды, но Филистина только упорно молчала или плакала, и приходилось дожидаться благословенного утра, когда подругам все же удавалось загладить очередную трещину.
— Да, ведь Тимада сама была еще совсем ребенком, — поспешила на выручку Сапфо. — Девочкой, которая родила ребенка, но при этом в душе все равно не успела превратиться в женщину. Оказывается, такое тоже бывает. Ведь ей тогда было всего шестнадцать… нет, даже пятнадцать с половиной лет…
И все три женщины на некоторое время замолчали, каждая по-своему вспоминая о злополучной истории, когда-то наделавшей в школе Сапфо так много шума.
Тело Тимады — сей прах.До свадебных игр ПерсефонаСвой распахнула пред нейСумрачный, брачный чертог…[1] —
про себя вспомнила Сапфо первые строки своего давнего стихотворения, которыми она когда-то оплакала Тимаду — последнее, что можно было для нее сделать.
Ведь «маленькая Тимада», как называли эту девушку подруги, до последнего момента скрывала свою беременность и даже пыталась от нее как-то избавиться при помощи специальных отваров из трав и ядовитых, но, к счастью, не смертоносных грибов.
Но потом все же призналась, и первым человеком, который узнал о трудном положении девушки, была как раз ее лучшая подруга — Филистина.
Правда, сначала Тимада без устали твердила всем о том, что случайно повстречала в лесу лучезарного бога Аполлона, который ею страстно овладел, и потом навсегда исчез, наградив девушку поистине неземным наслаждением и богоравным наследником.
И лишь в горячечном бреду, во время родов, Тимада все же проговорилась, что случайно встретилась в лесу с каким-то заезжим мореплавателем, и этот мореплаватель стал ее первым и последним в жизни любовником, и отцом ребенка, и навряд ли он когда-нибудь сам об этом узнает или хотя бы даже случайно вспомнит о мимолетной встрече на залитой солнцем поляне.
Но как бы ни были сердиты некоторые женщины на беспечность Тимады, все же никто не был готов к тому, что это веселое, доброе, неугомонное создание так неожиданно погибнет во время родов.
Девушка, словно жертвенное животное, буквально истекла кровью, которую ничем невозможно было остановить, и угасла прямо на глазах у повивальных бабок и Филистины — то смеясь сквозь слезы, то впадая в продолжительное забытье — видимо, ее организм был еще не готов к такому нелегкому испытанию, как материнство.
Впрочем, юная мать еще успела своей лучшей подруге Филистине, постоянно державшей Тимаду за тонкую, смуглую и невозвратимо слабеющую руку, рассказать и про моряка, и даже дать имя новорожденному мальчику — она попросила непременно назвать его Фаоном.
Филистина так и не успела уточнить, почему подруга выбрала именно это имя — может быть, именно так звали того проклятого моряка, про которого сама Тимада, даже стоя на пороге подземного царства, не проронила ни одного дурного слова, или в честь какого-то другого неизвестного мужчины?
Впрочем, теперь Филистина и про себя, и вслух называла отца Фаона не иначе как «тот самый ужасный человек» и больше ничего не хотела о нем знать.
Упитанного младенца, на которого Тимада только всего один раз успела полюбоваться, сразу же передали пожилой молочнице по имени Алфидия — эта добрая женщина круглый год жила за городом в небольшом добротном доме на краю буковой рощи и держала у себя молочных коз.
А когда Тимада в схватке за жизнь все же оказалась побежденной, женщины пришли к мнению, что мальчик-сирота до своего совершеннолетия должен оставаться на их общем попечении, но вполне может пока жить в доме у Алфидии. Она ни за что не хотела расставаться с ребенком, называя его «своим ненаглядным сынком», и уверяла, что Фаона на старости лет ей наконец-то послали всемогущие боги, как особую награду за безропотно переносимую бездетность.
Сапфо решила, что появление Фаона никак не будет мешать привычному течению жизни ее школы, которая на летнее время тоже перебиралась за город, в это тихое, благодатное место на каменистом берегу, омываемом волнами Эгейского моря.
Но она еще тогда объявила свое решение, что Фаон может жить в женской «колонии» лишь до своего шестнадцатилетия, а потом должен покинуть не только ее пределы, но и, желательно, вообще остров Лесбос — ведь на самом деле не известно, где находится родина его отца, а это может подсказать только собственное сердце.
И тогда все без исключения нашли такое решение справедливым и наилучшим — не было никого, кто бы нашел хоть что-то возразить.
И еще Сапфо порой задумывалась, а правильно ли она поступила, когда в порыве печали написала в прощальном стихотворении о Тимаде такие слова:
Сверстницы, юные кудри отсекши острым железом,Пышный рассыпали дар над девственной урной[2].
Имела ли право она назвать погребальную урну — девственной, если Тимада только что родила ребенка?
Ведь с точки зрения очевидного это было совершенно неправильно, не правдиво!
Но, с другой стороны, Тимада, увы, не успела испытать ни волнений замужества, ни радостей материнства, ни даже по-настоящему глубоких, сладких мук любви, и потому ее душа действительно навсегда осталась девственной, и даже скорее душой маленькой девочки.
И подруги тогда поняли поэтическую мысль Сапфо, которая показалась им правдивей самой настоящей правды, и скорбным хором подхватили эту песню, не захотев изменить в ней ни слова.
И еще Сапфо запомнила, что маленькая Тимада почему-то жила так, словно и впрямь постоянно куда-то сильно торопилась: и ходила почти что бегом, и ела очень быстро, и вино пила большими глотками, и смеялась взахлеб, как будто наперед знала, что ей на земле отпущено погостить совсем немного времени.
Или маленькую Тимаду заранее оповестил об этом кто-то из добрых богинь?
