Но я замотала головой: нет, нет! Да и зачем, действительно?
В вестибюле Сонька вдруг оттащила меня в сторону и забормотала:
— Ты поезжай, Ленка. Поезжай, ладно? Меня Махмуд проводит.
Я ушам своим не поверила. Ничего себе, разошлась!
— Черта с два! Вместе поедем.
— Ну, Ленка, ну че ты… Он хороший.
Махмуд услышал, подступил.
— Конечно, я хороший. Без сомнения. Зачем опекунство, Леночка? — И взял Соньку под руку.
Я потянула ее к себе и отодрала от Махмуда. Меня вдруг злость взяла: за кого они нас принимают!
Максим стоял задумчивый и тихий.
До автобусной остановки они нас все-таки проводили, хотя и шли сзади. Сонька повесила нос и брела, как лунатик. Я ее поддерживала за руку и подбадривала тычками в бок.
Тротуары просохли, сильно пахли цветочные клумбы, ярко горели фонари.
Около остановки Максим тронул меня за плечо. Лицо у него было грустное и словно бы осунулось. Он был совершенно трезв.
— Послушай… если захочешь, позвони. Что-нибудь придумаем. Запишешь или запомнишь?
Я подумала: к чему записывать, к чему запоминать? Все равно ведь не позвоню. Он назвал номер и сказал: с девяти до шести. Рабочий телефон.
Рассерженный Махмуд стоял в стороне. К Соньке он не подошел.
— Позвонишь?
— Вряд ли…
Не люблю я обнадеживать.
2
Утром мы проснулись с Сонькой на одной кровати. Получилось так, что в автобусе она совсем раскисла, и я решила увести ее к себе в общежитие. Вахтерша всех в лицо не знала, пропустила, а девчонки в комнате похохотали над осоловелой Сонькой — и всё.
— Ну, мать, — грубовато сказала я ей, когда пробудились, — ты дала жизни!
Сонька свесила свои короткие и толстые ноги с кровати, помотала головой и, озираясь, пробормотала: — Ой, Ленка, я сейчас умру.
— Ничего с тобой не сделается. Лучше скажи спасибо, что я вчера тебя утащила.
— Спасибо, Ленка! Ты настоящий человек. А я дура, ох и дура! Чтобы я еще хоть раз пошла в ресторан…
— Не зарекайся! — оборвала я ее, оставила наводить марафет, а сама отправилась вниз к вахтеру.
Там в вестибюле были почтовые ящики с номерами комнат. Я заглянула в свой — так и есть, телеграмма. Взяла — мне, срочная. Развернула и прочитала: «Возвращайся домой. Деньги выслала главпочту востребования. Мать».
Несколько секунд я стояла в каком-то шоке. Больше всего меня поразила подпись. Не «мама», а именно «мать». Чуть ли не «мачеха»…
Только потом я заметила в деревянном гнезде еще одну телеграмму. Тоже — мне. Она была такая: «Поздравляю. Так тебе и надо. Отец».
Ну, тут все было в порядке. Я словно увидела его лицо — тяжелое, обрюзгшее, с мешками под глазами — и представила, как вчера вечером он шагал на почту, по дороге непременно заглянул в забегаловку, потом зло рвал телеграфный бланк пером…
Вахтерша посмотрела на меня из-за своего столика и спросила:
— Чему радуешься?
Оказывается, я громко рассмеялась.
Рассмешила меня наша семейная дипломатия. Ведь совершенно ясно было, что обсуждали они мою телеграмму сообща, наверняка со спорами: как со мной поступить, куда меня приткнуть, — пока отец не вскипел и не оборвал: «Хватит! Я ее предупреждал! Теперь пусть сама решает, не младенец!» — и помчался на почту. Мама ускользнула позже, тайком. Открыто против отца она никогда не смела идти.
Вахтерша опять окликнула меня:
— Эй, чего стряслось?
Теперь она увидела слезы на моих глазах. Действительно, я заревела. Сама не знаю от чего — от жалости к себе или от злости на них… Наверно, и от того и от другого. Но когда поднималась на третий этаж, привела свое лицо в порядок: слезы вытерла, нос высморкала. И с улыбкой вошла в комнату.
Одетая уже Сонька сидела на кровати, мрачная и нахохленная. Одна девчонка, Верка Юрьева, укладывала чемодан (она тоже не поступила), остальные все разбежались. Я беззаботно сказала Соньке:
— Вот, читай! — И сунула ей телеграммы.
Она быстро пробежала их глазами и промямлила:
— А почему это они порознь пишут?.. Не понимаю…
Я так и думала, что она ничего не поймет. Куда ей! Мне и то было нелегко разобраться в наших домашних делах, а ей и подавно.
Через полчаса Сонька укатила к себе в институт. Я повалилась на кровать и уставилась в потолок.
Другой на моем месте, наверно, обмозговал бы самый что ни на есть животрепещущий вопрос: что же делать? А у меня были мысли совсем из другой оперы. То вспомню себя, пятилетнюю, в детском саду — стою на маленькой эстрадке и читаю, захлебываясь, стихи… то дерусь с братом Вадькой… то тащу вместе с матерью отца из палисадника, где он упал, не дойдя до дома… Палисадник этот со скамейкой и клумбами цветов принадлежал всем жильцам нашего многоквартирного дома. Но отец его отвоевал — не знаю уж как. Со стройки, где он работал, привез длинные такие и тонкие металлические трубы, и знакомый сварщик их сварил. Получилось нечто вроде большущей клетки. Вскоре уже поползли вверх виноградные плети. Потом каждую осень отец собирал виноград и отвозил на базар, где оптом продавал какому-нибудь торговцу. Однажды (в восьмом классе) я привела своих приятелей и сказала им:
— Ешьте вволю.
Они навалились, но вышел отец и всех нас разогнал. Тогда мы с ним сильно схлестнулись. Он обозвал меня оглоедкой или как-то в этом роде… Я умчалась с ревом в нашу рощу и всю ночь просидела около плавательного бассейна, где квакали лягушки. Было приблизительно как сейчас: что же делать? Тогда я надумала уехать в Крым к своей тетке. Но мама меня разыскала и уговорила вернуться домой. Она объяснила, почему отец погорячился:
— Пойми ты, он из сил выбивается, хочет машину купить, а ты виноград разоряешь…
Сама мама бухгалтер на масложиркомбинате. Я ей сказала, что она тоже иной раз выбивается из сил, когда тащит с работы домой полные сумки комбинатовской продукции. Мама хотела мне влепить, но удержалась, лишь выговорила:
— Глупа ты еще! — И добавила: — В кого ты такая уродилась?
Правда, в кого? В них — нет, и на брата Вадьку тоже не похожа. Он хоть и заступался за меня, когда жил дома, но все равно казался вялым, рассеянным молчуном. У него и друзей-то почти не было. Сидел себе по целым дням на веранде и копался в приемнике. Это в институте в нем что-то прорвалось. Он сразу будто обновился, когда два года назад поступил, куда мечтал, — в Ленинградский гидрометеорологический.
«Жигули» отец купил и гараж возвел прямо напротив наших окон во дворе. Хочу похвалиться: я ни разу в эти «Жигули» не села, ни разу! Он меня чуть не силой заставлял, а я ни в какую.
В десятом классе у нас с Федькой Луцишиным начался роман, да и компания составилась; я почти не видела отца. Встретимся иной раз за столом, обмолвимся фразами: «Где это ты пропадаешь, хотел бы я знать?» — «А ты где?» — «Я работаю, чтобы тебя, бродячую, кормить!» — «А я учусь, чтобы тебя на старости лет кормить!» — «Как же, дождешься от тебя!» — или что-нибудь в этом роде.
Мама иной раз вступалась за меня: молодая, мол, пускай развлекается. А наедине только и вела разговоры о том, как дети родятся. Будто я сама не знала как. «Добегаешься до беды, добегаешься!» Она мне так уши прожужжала, что я, честное слово, стала подумывать: а не хочет ли она, чтобы я и вправду добегалась?
Зимой в десятом классе на меня напал какой-то книжный запой. Я стала пропадать в библиотеке и читальном зале вместе с Сонькой. До этого лишь почитывала что попадалось, а тут прямо въелась в книги, в классиков особенно. А причиной был все тот же Федька Луцишин и К°. Вдруг они мне все как-то сразу опротивели. Да и весь наш город, где я восемнадцать лет назад родилась, пыльный и жаркий летом, зимой бесснежный, хмурый, с его грязным гортанным базаром, стал мне невыносим. Между тем стоило взглянуть на карту — и сердце замирало, глаза разбегались от бесчисленного множества точек и точечек. Ох, как я смотрела вслед самолетам!
А теперь вот лежала на кровати и все это перебирала так и этак. Ни в чем себя не винила. Случилось — и ладно. Может быть, только сейчас все и начинается. Но что именно, этого я не знала.
К полудню мне стало невтерпеж. Есть не хотелось, спать тоже. Глядеть в потолок надоело. Разговаривать было не с кем, даже Юрьева ушла. Бока я отлежала.
Думать устала. Хочешь не хочешь, а надо было что-то предпринимать. Я отправилась на главпочту — вдруг пришли деньги?
Пока я ехала в метро, в толчее шла по переходам, вся хандра пропала. Я живо глядела по сторонам, бойко стучала каблуками, а вниз по эскалаторам сбегала бегом. Со стороны я видела себя: русоволосая, стройная и хорошенькая девчонка в кремовой длинной юбке. Приятно посмотреть!
На главпочте меня ожидало чудо: мне вручили перевод. Сумма была сногсшибательная — пятьдесят рублей! Билет до нашего городка на самолет стоит восемнадцать, а на поезд и того меньше. Мама поистине расщедрилась. Я не понимала: с чего бы? Неужто ей действительно так хотелось заполучить меня? Или это были деньги на всю мою дальнейшую жизнь до смерти?
