По вечерам черсковцы (словообразование моё; с благодарностью приму поправку лингвистов) ходят друг к другу в гости, пьют чай (спиртные напитки — по праздникам, иначе медкомиссия наутро не допустит к полёту) и горько проклинают кинопрокат, что роднит их с моряками, зимовщиками и остальными жителями окраин, куда сбывается побитый молью киноутиль. Свежие газеты прибывают через три дня или три недели — в зависимости от погоды. Их ждут с острым нетерпением и читают жадно: большинство семей тратят на подписку рублей по пятьдесят в год.
Моды в Черском отстают от последних парижских моделей: ничего не поделаешь, Север есть Север. Даже самые изящные девушки здесь не рискуют появиться на улице в капроновых чулках раньше мая—июня. Разумеется, валенки украшают меньше, чем модельные туфли, но зато здоровый румянец куда больше идёт женщине, чем ангина. Приходится блистать на танцах в хорошо натопленном клубе, где обнаруживается, что девушки в Черском вполне соответствуют мировым стандартам, а по мнению многочисленных молодых людей — даже превосходят эти стандарты.
Когда я летел в Черский, то решил по примеру полярников отпустить бороду. Как-то так принято: раз на Севере, значит — с бородой. Несколько дней я шатался по посёлку, разыскивая бородатых, и в конце концов решил прекратить бесплодные поиски. По бороде, как выяснилось, здесь безошибочно определяют новичка и втыкают в него шпильки до тех пор, пока тот не примет нормальный человеческий вид. Так что пришлось по-прежнему каждое утро скрестись электробритвой.
Таковы первые впечатления. Завтра — мой первый полет.
НА СТАРЕНЬКОМ, ЗАСЛУЖЕННОМ ЛИ-2
Честь и хвала тому, кто семь раз меряет и один раз режет! В том случае, если, пока он меряет, из-под носа не уплывает то, что он собирается резать.
Я сидел в своей комнатушке и сосредоточенно размышлял о полёте на Северный полюс. Отовсюду ко мне стекались сведения, которые я аккуратно записывал. Обстановка на дрейфующей станции складывалась прелюбопытная. Льдина треснула, оборудование срочно перебрасывается (страницы, посвящённые трудовому героизму, портреты скромных героев); люди спят в палатках одетыми, рядом с постелями лежат ножи — чтобы в экстренном случае разрезать палатку и выскочить (страницы, посвящённые романтике будней). Кроме того, я нашёл эффектное беллетристическое начало очерка: «Всю жизнь меня учили, что Земля сплюснута у полюсов. Я не требовал доказательств и верил на слово — как откровениям апостолов. Но сегодня, приземлившись (подобрать другое слово? Может быть, приледнившись?) на полюсе, я понял, как глупо быть легковерным. Что-то я не заметил, чтобы земля здесь была сплюснута. Проверьте ваши очки, товарищи учёные! Наша планета — не консервная банка».
Но пока я занимался этим похвальным делом, начальство тоже не дремало, решило, что в последнем рейсе на дрейфующую станцию, в котором я был кровно заинтересован, никакой необходимости нет, так как все грузы на днях уже были доставлены. Тщетно я кричал, что у меня есть эффектное беллетристическое начало, что я семь раз отмерил и теперь желаю один раз отрезать. Куда там! Гнать самолёт несколько тысяч километров ради того, чтобы удовлетворить любознательность корреспондента, охотников не нашлось. Между нами говоря, их даже и не искали.
Убитого горем корреспондента утешали как могли. Одни говорили, что физики ещё на какое-то время решили оставить полюс на месте и я сумею в будущем его навестить; другие советовали не тратить времени даром и свистнуть бездомных собак: узнав, зачем их пригласили, псы, безусловно, пойдут навстречу и выделят из своей среды десяток добровольцев; третьи полагали, что я не должен связываться с этой склочной компанией, и советовали достичь полюса на велосипеде. Одним словом, в Черском в этот день не нашлось человека, который не отточил бы на мне своё остроумие.
Когда я начал выходить из шокового состояния, командир подразделения Игорь Прокопыч Лабусов перешёл к делу. Завтра в грузовой рейс по Якутии на четыре дня отправляется ЛИ-2, и я могу досыта набраться таких ощущений, как взлёты, посадки и прочая экзотика (последнее слово Лабусов произнёс не без иронии).
И вот ранним утром, подгоняемый обжигающим ветром, я с рюкзаком за плечами бреду к самолёту. Бреду с немалой гордостью, потому что самоуверенно полагаю, что познал северный ветер. Я пойму свою ошибку через десять дней, когда попаду в пургу на острове Врангеля. Но об этом потом. А пока я посылаю дружеские приветы людям, которые снабдили меня полярным обмундированием. Особенно хороши не по росту большие, безжалостно уродующие мою фигуру меховые штаны. Отличная вещь! Недавно один самолёт совершил в тундре вынужденную посадку. Все лётчики были одеты как положено, кроме второго пилота, который полетел в элегантных брючках неслыханной на Севере красоты. И что же? Пришлось заворачивать парня в чехлы и зарывать в снег, где он и пролежал несколько часов, время от времени отвечая на вопросы товарищей: «Спасибо, уже почти согрелся».
А вот и мой самолёт, старенький, заслуженный ЛИ-2, которому давно уже пора на пенсию, но который верой и правдой продолжает служить, хотя нередко по-старчески скрипит. За ночь он основательно промёрз, и его разогревают тёплым воздухом через рукава. Бортмеханик Валерий Токарев ходит вокруг самолёта с веником и сбивает снег.
В ожидании брожу по аэродрому. Он расположен рядом с Колымой, скованной двухметровым льдом. По льду хаотично разбросаны крохотные домики, над многими вьётся дымок. В домиках над лунками сидят рыболовы-любители, эти достойные уважения фанатики. Иногда — это случается не каждую минуту — слышится радостный вопль, и на лёд выбегает фанатик с добычей в руках. Тогда из своих нор выползают неудачники, смотрят на чужую добычу горящими глазами и обмениваются репликами: «И как он его рассмотрел без микроскопа?.. Без аптекарских весов такого не взвесишь! Видел, какого я прошлой зимой вытащил?» И неудачники, вдоволь потешась, грустно заползают в свои норы и вновь склоняются над лунками в безумной надежде: а вдруг клюнет?
Омуль здесь ловится превосходный. Его, мороженого, строгают, как полено, и едят сырым; строганина пользуется на Севере большой популярностью. Едят строганину с приправой из томатного соуса с луком, едят азартно, похваливая и убеждая друг друга в её полезности и высоких вкусовых качествах. Не буду вносить диссонанса и ни словом не заикнусь о впечатлении, которое строганина производит на новичков. Скажу только, что некоторые из них — в том числе один весьма близкий мне человек, — отведав строганины, несколько дней смотрели на мир глазами подстреленной лани и в знак уважения к прославленному блюду отказывались принимать какую бы то ни было пищу, кроме сухариков и жидкого чая.
Один за другим разлетаются с аэродрома самолёты. Подходит и наша очередь. Моторы прогреты, снег с плоскостей счищен, груз — бочки с керосином — закреплён. В самолёте холодно, как в сарае. «От винтов!» — кричит командир корабля Анатолий Шульга, и страшный рёв потрясает барабанные перепонки. Через несколько минут мы взлетаем, включаем обогрев и снимаем мёрзлые шубы. Штурман Лёня Немов раскладывает карту, Володя Соколов настраивает рацию. Второй пилот Николай Преснов пока без дела: на его месте — проверяющий, Игорь Прокопыч Лабусов. Могучий атлет, никогда не унывающий и весёлый человек, он очень любит летать, и с ним любят летать. Уже одно присутствие Лабусова на борту — своеобразная гарантия удачи, потому что он родился в сорочке и всегда выкручивается из самых скверных ситуаций. Лабусову приходилось сажать самолёт на честном слове, когда бензина в баках не хватило бы и на заправку зажигалки. О нем говорят, что он неслыханно везучий, но мне кажется — дело в другом. Однако подробно о Лабусове — несколько позже.
Мы летим над тундрой, заснеженной и пустынной. С нетерпением жду первой посадки в посёлке, где расположен оленеводческий колхоз. Вот и посадочная полоса, которая вызвала бы усмешку на лице любого лётчика, но не полярного. С грехом пополам расчищенный от снега мёрзлый грунт — далеко не худший вариант для полярного пилота, которого жизнь научила с уважением относиться к каждому погонному метру ровной поверхности.
