С такой легкостью и самоуверенностью мы отнеслись к этой пустяковой операции, что даже не уложили солдата. Он продолжал сидеть на табуретке, когда Мотя обезболивал операционное поле. Да и потом. Я стоял сбоку, по-наполеоновски скрестив руки на груди. Мотя взял скальпель, сделал дугообразный разрез. И тут началось!
Фонтан крови ударил Моте в лицо. Из раны стали выползать волосы, зубы. Так! Это не атерома. Это тератоидная киста. Диагноз мой оказался неправильным. Абсурдным, учитывая эту ситуацию.
Мотя смертельно побледнел. Я побоялся, что сейчас он упадет в обморок. Уже не думая о стерильности, я подскочил и указательным пальцем, воткнутым в рану, прекратил кровотечение. Мотя был в таком состоянии, что я понял, мне предстоит продолжить операцию. Продолжу. Надо было перевязать фонтанирующий сосуд. Я пытался захватить его пинцетом. Но ничего не получалось. Сосуд фонтанировал почти из самой кости. Зажимов не было. Пришлось захватить сосуд иглодержателем. Но перевязать сосуд на иглодержателе не было ни малейшей возможности. Носок иглодержателя упирался в кость. Надо было прошить. Я попытался сделать это, держа иглу пальцами. Но серповидная игла вращалась вокруг своей оси. Недаром придумали иглодержатель. Я снял его с сосуда, чтобы захватить иглу. Снова началось кровотечение.
Сколько времени прошло с момента начала операции? Я купался в собственном поту. Бедный солдат начал дергаться. Закончилось действие обезболивающего новокаина. Пришлось снова сделать местную анестезию. Добро хоть шприц и игла оказались на месте.
Только потом, я даже не уверен, в тот ли день, до моего сознания дошло, что бедный солдат продолжал сидеть на табуретке вместо того, чтобы быть уложенным. А ведь в танке во время боя успевал одновременно реагировать на множество различных вещей и действий. Нет, в танке в самых критических, в самых страшных ситуациях я не был в таком жалком, в таком нелепом состоянии, как во время этой простейшей операции, к которой отнесся с таким преступным легкомыслием.
Мотя, как потом выяснилось, сидел на кушетке подавленный, убитый. Я забыл о его существовании.
Иглодержатель попеременно выполнял две функции — свою непосредственную, удерживая иглу, и кровоостанавливающего зажима. Наконец мне удалось прошить надкостницу вокруг проклятого сосуда и затянуть узел. Кровотечение прекратилось. Только в этот момент я вспомнил, что я оперирую немытыми, то есть — не стерильными руками. Я тщательно прочистил рану и промыл ее новокаином, всыпал в нее сухой пенициллин и наглухо зашил кожу. Солдата мы не отпустили, как планировали раньше, а оставили в больнице.
Я сел на кушетку рядом с Мотей, вымочаленный, опустошенный, ощущающий себя преступником. Мотя встал, пошел в операционную и вернулся с бутылочкой спирта. На тумбочке стояли стограммовые граненые стопки. Две из них он наполнил спиртом и вопросительно посмотрел на меня. Молча, я отрицательно покачал головой. Это был тот редчайший случай, когда даже выпить я не был в состоянии. Все так же молча, Мотя перелил спирт из стопок в бутылочку.
Да. В тот день мне был преподан потрясающий урок врачевания: нет простых операций, есть пустые хирурги.
Тысячи плановых операций разной сложности я сделал за долгие годы врачебной деятельности. Но не было ни одной операции, к которой я бы не готовился заранее, стараясь предусмотреть все возможные неожиданности. И когда и если все же возникали непредвиденные неожиданности, они не были результатом моего легкомыслия или неподготовленности. Но каждая неожиданность больно вбивала в меня еще крупицу знания и опыта. И неожиданностей становилось все меньше.
Однажды, — в ту пору меня уже считали опытным ортопедом, — мы оперировали больного со сложным переломом костей голени. Мы — это ассистент и операционная сестра. Ассистировала доктор Валентина Ивановна Власенко, человек предельной скромности, абсолютной честности, прямой, как луч лазера. В осажденном Сталинграде фронтовой хирург вышла замуж за генерала, Героя Советского Союза.
Только я успел проделать продольный паз в верхнем отломке, как вдруг сломался гибкий привод между мотором и фрезой. Старшая операционная сестра (по-моему, она уже была операционной сестрой до моего рождения) виновато и растерянно посмотрела на меня. Вид у нее был такой, будто она ожидала удара.
— Почему вы не накричали на меня? — спросила она после операции.
— А если бы я накричал, заработала бы фреза? — ответил я.
Предстояло сделать паз в нижнем отломке. В данных обстоятельствах сделать это можно было только долотом. Причем, работать следовало предельно осторожно, продвигаясь миллиметр за миллиметром, чтобы не расколоть кость. После этого случая я всегда начинал работать фрезой на меньшем отломке, страхуя себя от возможной неожиданности.
Но самая большая сложность заключалась в том, что ассистент должен был прочно удерживать ногу возле голеностопного сустава двумя руками, и каждый удар молотком по долоту был фактически ударом по рукам ассистента. Естественно, я предложил Валентине Ивановне продолжить операцию, а я буду ассистентом. Доктор Власенко отказалась категорически:
— Не думайте обо мне. Позаботьтесь о больном. Я могу расколоть кость. Не с моей техникой делать такую работу. А удары я выдержу.
Она выдержала. После операции доктор Власенко погрузила отекшие кисти рук в холодную воду.
«Не думайте обо мне. Позаботьтесь о больном». Не это ли высшая функция врачевания?
Кстати, доктор Власенко уже несколько лет жила в Москве, когда мы подали документы на выезд в Израиль. Время было не из лучших советских времен. В Президиум Верховного Совета Украины поступали письма законопослушных и лояльных советских граждан, требовавших лишить меня научных степеней и даже наград, полученных на войне. Некоторые из этих граждан сейчас проживают в Израиле и, конечно, как и прежде на той родине, святее папы римского. Но речь не о них. Близкие знакомые, даже приятели скрылись, прекратили общение с нами, не без основания опасаясь за свою карьеру, за будущее своих детей. Валентина Ивановна, презрев опасности и страх, приехала в Киев попрощаться со мной. Не все мои коллеги, которым, чтобы попрощаться, не надо было воспользоваться даже городским транспортом, решились на такой рискованный поступок.
Стоп! Я ведь рассказываю о врачевании. Какое отношение к теме имеют эти гражданские страсти? Мне кажется, что имеют. Мне кажется, что честность, чувство товарищества и благодарности к коллеге являются одним из признаков того, что этот врач «вырос из сердца», что он действительно врач.
Ну, а как же солдат, у которого все — от диагноза до положения во время операции, не говоря уже о самой операции, — было сплошной, нет, не ошибкой, а черт знает чем? На шестой день Мотя снял швы. Солдат ведь был Мотиным пациентом. Рана зажила первичным натяжением, то есть, отлично, без малейших патологических признаков. Так и Мыкола Ковач выздоровел, несмотря на то, что я его лечил. Велики и могущественны лечебные силы организма. Если врач им не очень вредит.
Произвели ли эти два случая на Мотю такое же впечатление, как на меня? Не знаю. Знаю только, что Мордехай Тверской стал блестящим врачом-терапевтом, обожаемым пациентами и очень многими коллегами.
Умение думать
О защитных силах организма мне было известно уже в студенческие годы. Влияние высшей нервной деятельности на эти силы подчеркивалось на всех лекциях наших профессоров. Павловский нервизм, доведенный до абсурда, вбивался в наши головы, как гвозди в доску. Лечение сном стало не просто популярным, но обязательным. Не знаю, лечили ли сном сифилис. Но один киевский хирург (по совместительству в ту пору популярный писатель) в течение трех месяцев лечил сном больного с переломом бедра. Вероятно, он считал сон такой мощной панацеей, что даже не осуществил пусть самой примитивной на солдатском уровне иммобилизации отломков. Естественно, они не срослись. В отличие от этого хирурга, кандидата медицинских наук, работавшего хирургом во время войны, я, еще будучи юным солдатом, знал, что при переломе необходима иммобилизация. Чем угодно. Деревянной планкой. Ветками дерева. В крайнем случае — штыком. Солдату было проще. Юный солдат не знал официального нервизма и того, что перелом можно лечить сном.
Хотя случай хирурга-кандидата-писателя произвел на меня убийственное впечатление, кое-что из вдалбливаемого в меня учения о нервизме все же осело в клетках моего тщательно промытого коммунистической пропагандой мозга. При всем критическом отношении к этой так называемой науке, я изредка поддавался ее влиянию.
Произошло это буквально в первые дни моей работы врачом. Молодая женщина после ампутации обеих ног тяжко страдала от фантомных болей. Ноги были ампутированы на границе верхней и средней трети бедер. Больная жаловалась на то, что она сходит с ума от невыносимого жжения в стопах и голенях. Предстояла операция — реампутация обеих культей. Я знал, что причина фантомных болей — патологические изменения в концах ампутированных нервов. И все же. Почему бы не попробовать гипноз. Правда, до этого случая я никогда не занимался гипнозом. Но вспомнил, как сеансы гипноза проводила профессор, преподававшая психиатрию, и решил попробовать.
