Горе горькое поселилось в каждом доме. И знали мы, что помощи ждать бесполезно. Почему? Да потому что приезжали из города умники, сказали что-то про инфекцию, оградили деревню колючей проволокой с табличкой «карантин» и укатили. А что там да как — леший его знает. Нам, деревенским, никто ничего объяснять не стал, ясен пень. Так-то вот, сынок. Прислали, правда, к нам бригаду врачей, да толку от них было немного. Так что оставалось только молиться и ждать, когда осерчавшая за что-то на нас природа умерит свой гнев.
Улицы пустовали и безмолвствовали. Окна каждого дома были завешены мокрым тряпьем. Так воздух казался хоть немного влажней. Благо, вместе с врачами нам привезли и воду.
У некоторых хворь проходила попроще: кожа на лице и шее их покрывалась сначала язвами, а потом — черными страшными струпьями, похожими на угли. У кого-то язва была только одна и постепенно расширялась, но не болела; у кого-то же много было таких вот болячек, но сильно худо им тоже не было. Странно даже. Местная бабка-лекарка только плечами на это и пожимала. Совсем худо было другим, тем, что метались в своих постелях, бились в припадках и становились синюшными какими-то да холодными, что покойники. Вот этим ох как тяжко пришлось… Многие умирали после таких мучений. Заражались даже сами врачи. Еще бы, на такой жаре попортились все их баночки-скляночки с лекарствами…
Страшным было то лето. Страшнее кошмаров ночных. От них ведь раз — и проснешься. А тут… День за днем — мучения. Смерть. Безнадежность. Вот вспоминаю все это, и сердце так сильно щемит. Потому что заболела тогда, а потом и померла моя невеста, Глашенька. Помогала она болящим, душа добрая. И забрал ее в свои чертоги Господь, ото зла и боли подальше. От горя я тогда не находил себе места, проклинал все и вся, повеситься даже пытался, да мамка вовремя в сарай заглянула, буквально из петли вытащила. Жаль мне ее стало наедине с мучениями бросать, угомонился, плакал только ночами…
Так и тянулись те окаянные дни.
А в сентябре, когда жара пошла на спад, в село приехали люди в какой-то чудной форме с намордниками и стали перерывать машинами всю и без того исстрадавшуюся землицу. Долго рыли да доставали что-то из нее. Что — не знаю, не до того тогда мне было. Сказали, что виной всему горю нашему оказалось старое захоронение скота, о котором местные даже и не знали. На месте его весной был вырыт колодец, из которого вся деревня поила свою скотину. Сказали, что язвы и тот более страшный недуг пошли от этой воды как раз. Умывались ведь люди из этого колодца, чтоб освежиться с работы. Жара же ослабила всех, поэтому хвороба и скрутила. Словом, что случилось, того не воротишь… Я же, по молодой дури своей, пытался объяснить городским, что, мол, конь эту беду на нас накликал, но надо мною смеялись только. Но наши вот знали, что прав я. Потому что оказалось, что перед треклятой жарою коня видели еще несколько человек.
Вот так-то, сынок. Загрустил ты, я вижу. Веришь ли мне? Не знаешь? Что ж, оно ведь понятно. Сам бы я, может, не поверил, расскажи мне кто такое. Да и не важно, есть вера или нет. Запомни только одно на всякий случай: коль увидишь странного коня белого, знай: горе тебе будет. А то и многим другим людям… Спрашиваешь, как понять, простой то конь или зачарованный? Поверь мне, ты поймешь, лишь в глаза его заглянешь. Ты ведь историю просил? Так вот она, история. Да только мрачная больно, уж извиняй…»
До сих пор я вспоминаю рассказ старика, летящий сквозь годы со старой аудиопленки. Быть может потому, что как будто именно меня предупреждал тихий, глухой, вкрадчивый голос: «Коня белого бойся, горе он несет». Я не особо суеверен, при виде перебегающей дорогу черной кошки с улицы не сворачиваю, но слова эти вселяют в меня трепет. Ведь у разных народов существует множество легенд, где говорится о том, что несчастье ждет того, кто встретит на своем пути белую лошадь. Будем надеяться, что это всего лишь легенды. Хотя кто знает, на чем они основаны…
