Если и был удивлен поведением начальника кто-то из сопровождавших его подчиненных, то виду не подал — он благородный, ему виднее. У торговца же от изумления глаза полезли на лоб. Он хорошо знал хищную породу городских стражей, ждал — бить будут, а то и золота потребуют отсыпать. А вместо того…
— Эй, ты оглох? — ткнул его носком сапога молодой рыжий гвардеец. — Не слышал, что благородный господин спрашивает? Повторять надо? Почем раба отдаешь?
— Я… ой! — залепетал хозяин, не зная, как и быть. С одной стороны, ему страсть как захотелось сбагрить с рук беспокойного раба, да подороже за него запросить. Он по опыту знал: у благородных торговаться не принято, какую цену называешь, ту и дают. С другой же… Ладно бы покупатель случайный был, встретились, как говорится, и разошлись, ищи ветра в поле! А то — стражник, да еще, видать, из самых главных! Такой потом из-под земли тебя достанет и шкуру спустит: зачем продал негодный товар?
Несколько мгновений колебался торговец, пока страх не взял верх над жадностью.
— Господин!!! Это плохой раб, совсем плохой! Ничего делать не умеет! Ни по хозяйству, ни писарем, ни услужить как надо. Только хлеб даром ест! Дозвольте, добрый господин, я вам сей секунд другого раба выведу. А этого на галеры за гроши бы сбыть иль в рудники куда…
— Сколько, я спрашиваю?
Страж глянул так, что у торговца душа в пятки ушла, только теперь южанин заметил, что господин — полукровка. Альвы, что ли, в родне были, а то и вовсе нифлунги. Тьфу-тьфу, не к ночи будь помянуты!
Больше он не возражал. И цену назвал ниже некуда, лишь бы отделаться и ноги поскорее унести.
— Двадцать крон серебром, господин!
Монеты со звоном без счета высыпались к его ногам. Их было явно больше двадцати.
Стражники ушли. И раба под руки уволокли — тот еще не успел оправиться от побоев.
Трясущимися руками ссыпав монеты в поясной кошель, торговец напустился на своих слуг, принялся стегать их плетью, вымещая испуг: «Вот я вас ужо, мерины! Будете знать дело! Чуть под беду не подвели!» Те стояли, втянув голову в плечи, покорно принимали удары, не пытаясь уклониться. И то сказать — зачем? Пусть тешится хозяин. Силенок у него, как у дитя малого, да через одёжу бьет — боли вовсе никакой, а стыд и потерпеть можно…
— Не было у бабы заботы — купила порося! — посмеивался вслух разводящий Кнут, не смущаясь тем обстоятельством, что в роли «бабы» оказалось высочайшее начальство.
С рабом сразу возникли проблемы. Первое — идти сам он не мог, приходилось вести под руки, как пьяного. Вот картина! Самое то занятие для гвардейцев!
Второе — куда вообще его девать? Не таскать же за собой всю смену? Скоро сгустится тьма, полезут из всех щелей, из тайных своих укрытий ночные твари — только успевай отбиваться, и полудохлый раб в таком деле никак не подмога. Пожалуй, еще и человека к нему придется приставить, следить, чтобы не сожрал кто начальникову собственность! В казарму свести? Крюк большой. Постучать в первую попавшуюся дверь, оставить до утра и велеть хозяевам, чтобы приглядели? Сбежит. Обученные надсмотрщики не уследили, куда там простым горожанам! Это он сейчас ковыляет, ногой за ногу заплетается — а может, нарочно, бдительность усыпляет? Короче, беспокойство одно!
— И зачем ты вообще его купил, командир?! — Кнут не смог сдержать досаду, хоть и понимал, что подает своим подчиненным далеко не лучший пример.
Ланцтрегер Йорген фон Раух поднял на разводящего свои странные янтарно-желтые глаза, помолчал, будто обдумывая ответ, а потом вымолвил:
— Вот и я думаю — зачем?
Глава 2,
в которой юному гвардейцу Вольфи выпадает немыслимая удача, раб лелеет кровожадные мечты, а ланцтрегера Йоргена фон Рауха хотят женить
Тем и отличается начальник от подчиненного, что второй умеет лишь обозначить проблему, первый же знает, как ее решить.
В планы Йоргена фон Рауха отнюдь не входило всю смену таскать за собой по ночным улицам гремящего цепями, склонного к побегу раба. Он живо нашел выход из положения. Велел Рыжему Вольфи, пока окончательно не стемнело, отвести свое приобретение в казарму.
— А как он обратно будет возвращаться в одиночку по темноте? — забеспокоился разводящий. Парень ему нравился, потому что напоминал старшего сына, погибшего в сражении за Керланд. — Сожрут ведь дорогой.
— Не будет он возвращаться. Там, в казарме, и останется. И без него обойдемся как-нибудь.
Веснушчатая физиономия Вольфи озарилась счастливейшей улыбкой и стала выглядеть еще глупее, чем обычно. «Вот везуха так везуха!» — читалось на лице парня, как на странице открытой книги. Уроженец южного ландлага, он как никто другой страдал от пронизывающего холода северных ночей и всякий раз, заступая в караул у ворот или отправляясь на патрулирование улиц, о возвращении в казарму мечтал даже более страстно, нежели о родных своих Холмах.
— Но-но! — прикрикнул разводящий строго. — Ты не очень-то скалься! Обрадовался! Утром будешь нужники чистить, чтобы жизнь медом не казалась!
Разводящего Рыжий Вольфи не слишком-то боялся, поэтому улыбнулся еще шире. Подумаешь, нужники! Первый раз, что ли? Зато в тепле! И выспится как следует, и лишнюю миску каши перехватит поутру — стряпуха Марта всегда щедро расплачивается с тем, кто первым успеет вынести помойные баки и натаскать воды из колодца… И впрямь, не жизнь, а мед благоуханный!
— Пшли уже! — усмехнулся ланцтрегер. Ход мыслей юного гвардейца был ему понятен до тонкостей. — Раба пока закроешь в карцере. Проследи, чтобы накормили хорошенько, да сам вместо него смотри все не слопай… Что еще? Да, если попытается сбежать дорогой — можешь пристрелить, я сердиться не стану.
Последнее было сказано нарочито четко и раздельно, специально для иноземца-раба. Чтобы уяснил.
— Слушаюсь! — лихо пристукнув каблуком, козырнул Вольфи. В голосе его звучало неподдельное детское счастье. Потому что вместо одной дополнительной миски наметились по крайней мере полторы. Ведь его милость господин ланцтрегер выразился вполне определенно: «все не слопай», а не «не слопай вообще»!
Удивительно спокойно прошла ночь — с предыдущей не сравнить. Всего три нападения за смену, и те несерьезные!
Зубастая гифта[2] выползла из сточной канавы, тощая, голодная после зимней спячки. Из зловонной пасти стекала едкая слюна, и там, куда падали капли, пенился с шипением булыжник мостовой. Кнут разрубил ее тело напополам одним ударом секиры и останки сжег, чтобы не срослись.
Почему-то все городские обыватели дружно разделяют убеждение, будто гифта — самая жуткая и беспощадная из темных тварей. Должно быть, они судят по внешнему виду. Представьте себе лишенную чешуи серую ящерицу, вымахавшую до размеров теленка и обзаведшуюся длиннорылой песьей головой с хищно полыхающими глазами, выдвинутыми вперед зубами и змеиным языком. Добавьте к этому образу черный щетинистый гребень вдоль хребта, толстые когтистые лапы, раздвоенный шипастый хвост — и вы получите типичную гифту как она есть и содрогнетесь от мерзости.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
