— Я не совета спрашивать пришел, — сурово заявил польский рыцарь. — Я сказал, что мы задержимся в Киеве до воскресения.
Любава молча опустила голову, счастливо улыбаясь.
— Немного отдыха всем пойдет на пользу, — добавил Всеслав, более мягким тоном. — Тебе, Ростила, тоже.
Спутницей Любавы была женщина редкой красоты. Серые большие, раскосые глаза. Скулы и изящный носик степнячки, но светло-соломенные, длинные, густые волосы. Только в Залесской Руси можно встретить такое сочетание несовместимых признаков.
— Творимир с Марьяной подольше вместе побудут. Когда-то им еще свидеться доведется.
Всеславу никто не ответил. Он еще немного помолчал.
— А ты уже была в Десятинной церкви, Любава?
— Нет. Сегодня вечером напоследок сходить собиралась, — ответила рыцарю невеста, поднимая на него свои ясные синие глаза, от взгляда которых у него немного сбивалось дыхание. Глаза, в которых впервые за несколько последних недель светилась радость.
— Пойдем, вместе посмотрим. Я никогда не был в Киевской Десятинной церкви. Даже в Софийском храме Константинополя был, а здесь — нет.
— Ты был в Царьграде? — удивилась Любава.
— Да. Где я только не был. Пойдем, по дороге расскажу.
Киевский Десятинный храм, центральный собор Киева был действительно необычайно красив. Невероятно гармоничный, выложенный из рядов розовой плоской плинфы с периодически повторяющимся одним утопленным в извести рядом белого цвета, с белыми наличниками, с золотыми куполами в виде огоньков свечей, горевшими на солнце, собор высился над городом символом торжества православия в этой земле.
— Даже Софийский храм Константинополя не так красив снаружи. Те византийские мастера, которые строили Десятинную церковь для супруги князя Владимира принцессы Анны, превзошли самих себя.
Любава не ответила. Она не в первый раз видела этот храм, но в который раз, затаив дыхание, любовалась.
— И ваш князь Владимир и наш князь Болеслав — удивительные люди. Богатыри — первопроходцы.
Любава снова промолчала. Из вежливости на этот раз. Она никак не могла уравнять князя Владимира, которого в народе уже называли "Красным Солнышком", с польским князем Болеславом, воины которого не так давно жестоко разорили русскую землю и стольный город Киевского княжества; увели в полон множество русских людей, в том числе и любимую сестру Ярослава княжну Предславу. С Предславой польский князь обошелся особенно жестоко.
— Ты был в Царьграде? Расскажи, — попросила Любава, уводя разговор с опасной темы.
Всеслав принялся рассказывать о великолепной царьградской Софии, о дворце императоров Ромеев, о зале приема базилевсов, в котором рычат во время приема послов золотые львы, поют позолоченные птички на позолоченных веточках, среди позолоченных листочков позолоченного дерева. При этом трон базилевса сам собой внезапно поднимается вверх в клубах курящихся благовоний. Он рассказывал это и многое другое, столь же чудесное, скучающим тоном, разглядывая мощенную камнем центральную площадь Киева, княжеский дворец, выложенный из рядов розоватой плинфы, бронзовую четверку коней, в свое время вывезенную князем Владимиром из захваченного им Херсонеса.
— Тебя не слишком поразили все эти чудеса, — проницательно заметила Любава.
- Меня возмутило и оскорбило отношение греков к другим народам, — мрачно ответил ей Всеслав. — Они думают, что поразят наше воображение, воображение неотесанных дикарей такой чепухой. Подумаешь, трон сам собой поднимается. Сидит где-нибудь позади раб и поднимает.
— А другой раб рычит, спрятанный за львами, — еле заметно улыбнулась Любава, которой в свое время Рагнар рассказывал о том, что никаких рабов там нет. В том-то и весь ужас.
— Золотые листочки красиво сделаны, но сколько из-за этого высокомерия. Базилевс сам никогда не разговаривает с послами. Не по чину ему. В его светлом присутствии логофет дрома осчастливливает диких варваров своим общением. Понимаю, почему князь Владимир подчинил новорожденную русскую церковь не Константинополю, а Охриде. Да только теперь что вы делать будете? Император Василий разгромил Болгарию. Охридская митрополия доживает последние годы. После смерти митрополита Иоанна все равно придется подчиниться Константинополю.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— Ничего особенного, подчинимся. Теперь уже русская церковь встала на ноги. Уже не страшно. Князь Владимир дал нам время укорениться и подрасти под сенью дружественной болгарской церкви. У нас теперь есть обычные священники русские, опытные духовники русские. Есть множество собственных певчих. Есть Богослужебные книги на родном языке и ноты. Еще десять лет назад нам нужны были учителя, а теперь мы сами друг друга учим хоть уставу, хоть обиходу, хоть славянскому языку, хоть греческому.
— Да. Кстати об обучении языкам, твоему ученику Сольмиру греческий язык давался явно легче, чем теперь дается владение мечом, — не сдержал природного ехидства наблюдательный польский рыцарь. Муромского сказителя, изгнанника, сопровождавшего теперь Любаву в Польские земли, пытался выучить владеть мечом Творимир на кратких стоянках их отряда.
— Настоящий славянин. Нам всем чужой язык дается проще, чем военное искусство, — не поддержала насмешливого тона собеседника Любава. — Я пойду, узнаю, когда здесь служба, ладно?
Всеслав последовал за ней в полумрак храма с неярко мерцающими разноцветными лампадками. Четыре мощные колонны, поддерживающие высокий свод, также расписанные фресками, как и стены, делили общее пространство храма на уютные подпространства. Молящиеся могли чувствовать себя один на один со своим Богом, даже когда были вовлечены в общее церковное Богослужение. Уважение к тайне каждой личности, существенная черта христианства, проявилось даже в архитектуре храма.
Но Всеслав ничего этого не оценил. Он попросту терпеливо ждал, пока та, которую он полюбил, и которая к его величайшему несчастью оказалась христианкой, спросит все, что ей нужно. А затем они вместе еще немного прогуляются по улочкам вечернего Киева по дороге назад, к постоялому двору.
Глава вторая
А после снова была быстрая скачка вдоль торговых путей славянских земель, то есть по рекам. Сначала Днепр, потом Припять, потом Западный Буг, под конец Висла. Путь днем через заснеженные сосновые боры и прозрачные зимние безлиственные леса. Просторы, освещенные неярким солнцем или гудящие от снежной поземки. Отдых ночью в выстроенных на расстоянии дневных переходов путешественников деревянных повальнях, в которых путники могли поесть и выспаться, лежа именно вповалку.
Несколько последних дней мела поземка, дул пронизывающий ветер. Но затем выглянуло солнце, неожиданно яркое и теплое, почти весеннее. Любава обернулась к подъехавшему к ней всаднику.
— Панна Любава, скажите панне Ростиле, чтобы она прекратила ставить блюдечко для домового у порога. Только мышей разводит, — один из воинов, сопровождавших Всеслава, еле сдерживая возмущение, обратился к Любаве. Ибо Ростила не обращала на его возмущение никакого внимания. Добрые отношения с духами-хранителями помещений были для нее важнее всего прочего. — Сегодня ночью просыпаюсь оттого, что мышь у меня в волосах шарит. Приятного мало, спросонья-то.
— Я тебе сколько раз говорил, Ендрек, — ответил ему Всеслав с сарказмом в голосе, — прекрати вытирать руки после еды о свои волосы. Видишь, уже даже мыши тебя облизывать приходят.
Ендрек обиделся и отвернулся.
И резко затормозил коня.
— Оу, тут недавно наши проезжали, — сказал он, глядя на уходящие в заснеженный лес следы.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
— Ваши, — подтвердил рыжий веснушчатый Добровит. — В полном вооружении. Один на белом коне. У-у-у, какой!
— Да брось, — недоверчиво протянул Ендрек, — в здешних местах простые рыцари на белых конях не ездят. Это собачий волос.
Лучший новгородский следопыт фыркнул и окинул Ендрека презрительным взглядом.
— Собаки у них тоже были. Но собачью шерсть с конским волосом у нас в Новгороде даже малые дети не перепутают.
