— Не приедет… вероятно, не приедет! Дурак! Хам!
Вдруг она вся задрожала, спрыгнула со стула и с криком: «Едет! Ей-богу, едет!» — как безумная, выбежала из дому и с быстротой птицы слетела с зеленой горы. Остановившись на песчаном берегу, раскрасневшаяся, она махала руками и кричала по направлению к приближавшемуся челноку:
— Добрый вечер! Добрый вечер! А почему так поздно? Я думала, Павел, что вы не сдержите слова и вовсе не приедете. Разве это хорошо заставлять так долго ждать? Почему так поздно?
Видно было по ней, что за развлечением и забавой, за понравившимся ей человеком она способна была полететь на край света; и, не случись по ее желанию, она могла бы дойти до припадка сумасшествия.
Они отчалили. Сначала она с непривычки боялась воды и, когда челнок покачивался, пискливо вскрикивала и хватала своего спутника за плечи или за одежду. Это смешило его. Ему никогда не приходило в голову, чтобы кто-нибудь мог бояться воды. Притом, крича от испуга, она изгибалась то в одну, то в другую сторону, вытягивала руки и становилась похожа то на гибкую мечущуюся в страхе кошку, то на испуганного ребенка. Стараясь убедить ее серьезными доводами, что нет никакой опасности, он смеялся так громко и искренно, как ему случалось смеяться, может быть, всего несколько раз в жизни. Но и она, видя, что колеблющийся челнок не опрокидывается, вскоре успокоилась и стала чувствовать себя прекрасно. Вода была тихая и голубая, чуть золотистая от лучей заходящего солнца и вся покрытая бесчисленным множеством маленьких волн, которые беспрерывно, однообразно и бесшумно вставали одна за другой, изредка только сверкая бледным жемчугом или вспыхивая маленькими огоньками. Наклонившись над бортом челна, Франка ловила маленькой смуглой рукой сверкавшие на воде жемчужины и огоньки и, увлекшись, с наслаждением любовалась стекавшими с ее пальцев прозрачным струями хрусталя.
— Аи, аи! — воскликнула она, — если бы их нанизать и сделать из них ожерелье и серьги! У одной моей хозяйки было такое ожерелье и серьги! Мне говорили, что они из хрусталя и дорого стоят. Они мне так нравились, что когда пани уходила из дому, а меня куда-нибудь приглашали, то я не могла выдержать, чтобы не надеть их на себя.
— Это вы плохо делали… — заметил Павел.
— Да ведь я их не украла и не съела… Приду, бывало, домой, сниму, положу их на место, — и не заметно, что брала.
— Так что же? Все-таки вы трогали чужое, а бог запретил это делать. Я бы постыдился тронуть что-нибудь чужое.
Лукаво глядя на него, она набрала полную горсть воды, брызнула ему в лицо и разразилась смехом.
— Ой, ой! Какой вы, однако!
Он никак не мог сохранить свою степенность при этой девушке. Вытирая лицо рукавом сермяги, он опять засмеялся.
— Настоящее дитя! Ах, чтоб вас! Меня просто диво берет, что такие вот, как вы, бывают на свете!
В это время ее внимание было привлечено купой раскинувшихся на воде листьев, над которыми возвышались желтые и белые чашечки кувшинок и весело летало множество маленьких ласточек; каждое из воздушных созданий отражалось в зеркальной воде.
— Ах, сколько их! Сколько здесь этих птиц!
Она еще ниже нагнулась над водой, сорвала желтую кувшинку и прикрепила ее мокрый стебель к лифу.
— Пахнет! — с наслаждением заметила она и вдруг, указывая на реку, воскликнула:
— А это что?
Это была или большая щука, или же сом, который, показавшись на мгновенье над водой, оставил на ее поверхности широкие бурлящие круги волн.
— Ага, ты тут! — улыбнулся Павел, глядя на расходившуюся кругами воду. — Недолго ты поцарствуешь. Завтра я тебя поймаю!
Потом он ей показал ящик, до половины погруженный в воду, в котором он держал живцов и в который через просверленные бока входила вода, необходимая для жизни рыбок. Другой такой же ящик, только гораздо больший, находился невдалеке от его избы. В нем сохранялась живая рыба, предназначенная для продажи. Франка с большим любопытством принялась расспрашивать его, где он продает свой товар и сколько зарабатывает. А когда он рассказал все, что ей хотелось знать, она сжала губы и печально покачала головой.
— Вам хорошо! — сказала она. — У вас есть своя хата и недурной заработок… вы можете жить, как пан. Это совсем не то, что всю жизнь переходить со службы на службу, слоняться по чужим углам, зависеть от чужих капризов и переносить людскую злость… Иногда и мне случается повеселиться, но все-таки чорт бы побрал такую жизнь… подлая жизнь!
— Скитальческая жизнь — плохая жизнь… — глядя на нее и качая головой, проговорил Павел.
И опять ему стало жаль ее.
— А не хотите ли вы походить вон по тому острову? — спросил он.
Она вся задрожала от радости.
— Хорошо! Хорошо! Подплывите к острову. Какой красивый островок! Как хорошо здесь пахнет! Почему здесь так пахнет? Так пахнет, что даже голова кружится…
По середине широкой реки, между глинистой стеной островка с одной стороны и темным бором с другой, на позолоченной солнцем лазури воды лежал овальный кусок песчаной земли, весь поросший царскими кудрями и белой гвоздикой. Огромные царские кудри на твердых стеблях, покрытых косматыми листьями, высоко поднимали большие желтые соцветия, а внизу росло столько гвоздики, что издали казалось, будто остров весь в снегу. Отсюда-то и несся сладкий, крепкий лесной запах, который, смешиваясь с запахом трав, расстилавшихся лиловой и розовой полосой на лесистом противоположном берегу, разносился далеко по воде.
Франка, ошалевшая, пьяная, бегала по острову, срывала гвоздику, нюхала ее, втыкала ее себе в волосы, с которых давно уже съехал и упал ей на плечи желтый платок, и, громко смеясь, полными горстями бросала ее в Павла. А тот, медленно нагибаясь и выпрямляясь, старательно и быстро собирал падавшие цветы в букет. Он часто приносил с этого острова такие же белые букеты и ставил их в маленьком кувшине на окне своей избы или отдавал сестре, чтобы она украшала ими икону. Наигравшись гвоздикой, Франка совсем исчезла среди царских кудрей. В одном месте они росли так густо, что только светлое платье девушки сверкало в их зелено-желтой чаще. Павел перестал рвать гвоздику, опустил руки и задумался. Франка, будто птица, шелестела в чаще, оттуда ежеминутно показывалась ее голова и беспрестанно слышался высокий резкий голос:
— Вот так трава! Ну и трава! Выше человека! Настоящий лес!.. Как это растение называется?
— Медвежье ухо… — объяснил Павел.
На его загорелых щеках медленно выступал румянец, точно отражение кровавого облака, которое осталось на небе после закатившегося за лес солнца.
Франка, сгорбившись, шаловливо выбежала из чащи стеблей, которые закачали в воздухе своими желтыми кистями. С разгоревшимся лицом, с белой гвоздикой в волосах, с желтым платком, упавшим ей на спину, она остановилась перед стеблем и, взявши в руки большой лист, опять заговорила:
— Да, это правда! Совсем как ухо какого-нибудь миленького зверька, косматого и мяконького, как бархат. У одной моей хозяйки была собачка с такими же мяконькими бархатными ушками.
Она любовалась мягкой пушистой поверхностью листа, гладила и ласкала его ладонью, как будто он в самом деле был каким-нибудь милым зверушкой. Вдруг она обернулась к Павлу, подбежала к нему и, обхватив руками его шею, подняла на него свои впалые, затуманенные влагой глаза.
— Как здесь хорошо, красиво, весело! — говорила она. — Какой вы добрый, что доставили такое удовольствие бедной, незнакомой девушке! У меня, видите ли, такой характер, что я чувствую большую благодарность к тому, кто сделает мне что-нибудь хорошее.
И тут с этим медлительным, степенным человеком произошло что-то необычайное. Румянец, который прежде выступил на его щеках, хлынул ему на лоб, а глаза, обыкновенно такие голубые и спокойные, потемнели и загорелись почти мрачным блеском. Он схватил в свои сильные объятия ее тонкий стан, прижал ее к своей груди и уже приблизил свои губы к ее губам, как вдруг она с удивительной ловкостью вырвалась из его объятий и отскочила от него к высоким царским кудрям. Она прикрыла рукой глаза и сказала не то с гневом, не то со смехом:
— Вот какой! Будто и добрый и вежливый, а такой же, как и все. Сейчас же требует награды за то, что повез гулять.
Слова эти, должно быть, сильно задели его. Он успокоился и, схватившись рукой за голову, зашептал по-белорусски:
— Ат тебе на! Ось що вымыслила…
И ласково взял ее за руку.
— Глупости! — смущенно заговорил он, — разве я думал что-нибудь такое? Боже сохрани от такого греха, чтобы я брал вас с собой гулять с такими намерениями. Так, какая-то дурь пришла в голову. Не сердитесь и успокойтесь. Сядьте и отдохните, а я тем временем пригоню сюда челнок и сейчас же отвезу вас домой…
Она уселась на гвоздику и изо всех сил обеими руками схватила его за полы.
