Мне снова стало не по себе. Мне захотелось уйти.
— Майк, Майк, — слышал я ее голос. — Скажи это, Майк.
Я почувствовал, будто мои щеки взорвутся, если я произнесу это слово.
— Скажи, что ты прощаешь меня, Майк. Все эти годы я хотела это услышать…
Я и подумать не мог, что у нее такие сильные пальцы.
— Скажи: «Я прощаю тебя, Мэг».
И я это сказал. Мой голос зазвучал как-то странно, будто я говорил в огромном туннеле.
— Я прощаю тебя, Мэг.
Ее глаза долго изучали меня. Мои руки были сжаты ее пальцами. Впервые в жизни я увидел настоящую любовь — не на киноэкране, не горящие глаза Синди, когда говорю ей, что в воскресенье мы едем на пляж. Это была живая любовь и нежность, не требующая ничего взамен. Она подняла лицо, и стало ясно, что она хотела, чтобы я это сделал. Я приложил свои губы к ее щеке. Ее плоть была похожа на осенний лист — свежая и сухая.
Она закрыла глаза, и я встал. Солнце больше не отражалось от автомобильных стекол. Где-то включился еще один телевизор, и парад голосов заполнил звуком воздух. В это же время можно было слышать «мыльный» диалог от другого телевизора.
Я какое-то время ждал. Казалось, она спала, ее дыхание было безмятежным и регулярным. Я застегнул свою куртку. Внезапно она снова открыла глаза и посмотрела на меня. В них была все та же ясность, но они лишь смотрели и не узнавали меня, в них не было ни радости, ни удивления. В них была пустота. Я улыбнулся ей, но с ее стороны в ответ улыбки не последовало. Она издала непонятный звук, похожий на стон и отвернулась к стене, натянув на себя одеяло.
Я просчитал до двадцати пяти, а затем до пятидесяти, затем повторил это снова и снова. Я громко кашлянул, проверяя ее реакцию. Она не двигалась, не отвечала. Мне хотелось сказать: «Нана, это — я», — но промолчал. Или же нужно было сказать: «Мэг, это — я», — но подумал — зачем?
Наконец, я развернулся и ушел так же, как и пришел. Просто, ничего не сказав, вышел из комнаты и побрел по коридору, не глядя ни направо, ни налево. Меня уже не волновал тот бешеный старик, который мог протаранить меня, гоняя взад вперед на своем инвалидном кресле с мотором.
На Юго-Западной Магистрали я не смотрел на спидометр. На нем могло быть и семьдесят пять, и восемьдесят, и девяносто. Я выкрутил ручку громкости приемника до отказа. Металл, тяжелый рок — что-нибудь наполняющее воздух. Когда я вошел в дом, то в гостиной мать пылесосила ковер. Когда она выключила пылесос, то наступила оглушающая тишина. «Хорошо, как бабушка?» — спросила она.
Я сказал, что с ней все в порядке.
Я очень много говорил: о том, как замечательно Нана выглядит, и как она была счастлива, увидев меня и назвав Майком. Мне очень хотелось спросить ее: «Эй, мам, вы с папой на самом деле любите друг друга?» имея в виду: «Не нужно ли вам попросить друг у друга прощение?»
Но промолчал.
Вместо этого поднялся к себе наверх и взял электробритву, которую Энни подарила мне на Рождество.
Я стоял перед зеркалом и сбривал усы.
Моя по четвергам
Для начала потребовалось не меньше двух часов, чтобы добраться от Бостона до Монумента. Это заняло вдвое больше обычного из-за аварии на подъезде к Конкорду, когда движение в три полосы превратилось в однополосное, образовав очередь из машин длиною в три мили, что напоминало гигантскую металлическую гусеницу, еле продвигающуюся фут за футом. Тем временем, моя голова начала раскалываться, глаза уподобились сырым луковицам, а в желудке закачалось озеро рвоты, в чем виноват был я сам. Меня ожидал обычный день вместе с Халли. Как и в любой другой четверг, я был осторожен, старался ни в чем не принимать участия и за день до того пораньше лег спать. Но именно перед этим у меня состоялась совсем не нужная мне встреча с Маклафлином. Спорить было бесполезно, и просить его о чем-либо также было впустую. Зная о моей личной жизни, он лишь кисло улыбнулся. Это привело меня к уединению и к жалости к себе, приведшей к нескольким рюмкам крепкого напитка в баре через дорогу от нашего офиса. Ко всему меня как никогда уязвила необходимость прибыть на встречу в Кембридж, которая стала для меня не более чем псевдо-интеллектуальным разговором. Вдобавок ликер — результат этого «псевдо», много обещаний и больше ничего, кроме ненужного шума, сожалений об ошибках прошлого и отчаяния. Так или иначе, я справился с утренним похмельем, осознавая, что Маклафлин видел мое состояние, когда я вяло и болезненно передвигался по офису. И я подумал: «Черт с тобой, Мак. Ты думаешь, что она меня сегодня не дождется. Вот, приму холодный душ, и сон долой. Халли меня дождется. Я обязательно приеду».
Вероятно, я приехал позже, чем обычно, но постарался сделать вид, что ничего не произошло. Халли аж запрыгала от восхищения, когда увидела, как еду по улице. Я сделал резкий разворот, зная, что, неодобрительно нахмурившись, Элисон наблюдает из окна налитыми кровью глазами. Краснота белков сама по себе была достаточно оскорбительной для ее прохладных серых новоанглийских глаз, а мое опоздание оскорблением ее приверженности к точности и пунктуальности (еще до нашей свадьбы она была школьным учителем и любила расписывать все по минутам, делая расписание на каждый следующий час). Как бы то ни было, я остановился у ее дома с визгом тормозов, и в порыве эмоций издал длинный и громкий гудок. Я всегда делал так, чтобы это походило на вызов, убивая на нет все, что у нас с нею было связано, будто умирающий, прячущий в ладони спасительную пилюлю, которая могла бы еще на час продлить его жизнь.
Халли выскочила из подъезда, одевшись в ослепляющее розовое платье с веселыми кружевами. Халли — это моя истинная любовь, единственный человек, который может меня утешить и простить, успокоить боль всего, что накопилось в нарывах моих грехов.
«О, папа, я знала, что ты приедешь. Я не сомневалась», — завопила она, бросаясь в мои объятия.
Мое лицо оказалось закопанным в ее пахнущих шампунем волосах, и в него вжался рельеф знакомой географии ее костей и плоти.
— Разве можно тебя остановить? — и затем смех: — Не отвечай.
Потому что иногда, бывало, что у меня не было возможности приехать.
— Сегодня в луна-парк, Папа? — спросила она.
Выстрел солнечными лучами по моим распухшим глазным яблокам. Даже темные очки не спасали воспаленные глаза. К тому же передо мной предстала перспектива кружения на карусели со всеми болезненными ощущениями во всем моем теле. Но, зная, что Элисон стоит за белыми занавесками, я уверил Халли:
— Все, что не пожелаешь, бэби, все, что не пожелаешь, — мне хотелось, чтобы Элисон знала, что кто-то меня все-таки любит. — Все, что не выше неба.
Халли была моей по четвергам, и на протяжении двух лет наших совместных четвергов, мы уже сделали не один круг по магазинам, продающим всякие смешные вещи, дневным киносеансам, не раз бывали на Муссокских пикниках, в кегельбане, в луна-парке — везде, куда взрослый может придти с ребенком. Балуя ее, я был достаточно осторожен. Мы делились знаниями, играли в необычный хоккей и оба изо всех сил игнорировали мир, выстроенный за спиной у каждого из нас: она — правильно организованный и стерильный мир ее матери, а я — мир много выпитого «Мартини», тесного окружения женщин и никогда не сбывающихся планов.
Почему-то подумал об отце. Как-то мы с Халли заехали на кладбище, где я стоял у его могилы, пытаясь его вспомнить. Чаще всего вспоминаю время, когда несколькими неделями до его смерти мы сидели вдвоем в доме ухода за престарелыми. После долгих минут молчания, он сказал: «Главное, Хови, всегда оставаться мужчиной».
Он начал плакать. Слезы покатились из глаз с покрасневшими белками. Я стал его жалеть, как и остальных стариков, которым только и осталось, как оглядываться назад. Спустя какое-то время я спросил: «Что значит оставаться мужчиной, папа?» Мне не столько было это интересно, сколько нужно было поддержать разговор.
Мой бедный отец. В его жизни было слишком много виски, слишком мало любви и вообще никакой удачи — в картах, в костях и на работе, где бы он не работал. Ни одно его дело не клеилось.
«Оставаться мужчиной», — начал отец, вытирая щеки. — «Состоит в том, чтобы наблюдать крушение собственной жизни и не испытывать к себе жалости, при этом ни перед кем не оправдываться, идти дальше, терпеть…»
Тот день был длинным, и мне не терпелось уйти, оставить в одиночестве старика, называющего себя моим отцом. Вскоре я уехал, думая по дороге: «В словах он преуспевал всегда, не так ли? И что же получилось? Жена, чья ранняя смерть дала ему повод для того, чтобы тонуть в бутылке за бутылкой; сын, чье рождение стало причиной ее смерти, которого передавали от дяди к тете, а затем кузену. И, все же, он старался быть отцом, по-своему, всегда появляясь по праздникам, увешанным подарками и с дюжиной рассказов о больших приключениях в городах, куда он ездил по торговым делам…»
