— Мертвый ничего не даст, — сказал Хе-ми.
И ныли сердца, как расщепленные бурею кедры. Слова, как смола слипали травы — тяжело было идти.
У фанз подле воды кинули связанного японца. Наклонился Хе-ми, двумя пальцами упираясь в глаза, царапнул по векам. Обрызгивая слюной руку Хе-ми, вскрикнул японец.
— Молчи, — сказал Хе ми, — молчи. Что тебе сделать, собаке, пожравшей человека?
Отвечали каули:
— Убить. Так говори.
Подняли японца. На веках от тощих бровей засыхали две петельки крови: след ногтей Хе-ми.
Японец Во-ди должен молчать. Японец солдат кричит только.
— На работу пошел… к лодкам!..
Но нет у Во-ди плети.
Отнял и машет кореец, машет перед лицом и бьет по тонкому носу. Какая крепкая плеть — как лепесток разорвала нос, а боль по всей голове багровым колесом.
Веревками синей палатки привязали японца к дереву, у ног его положили русского. Пахло от русского сырой и тухлой кровью. Рот у русского, как рыба.
Гвозди вбили в плечи круглоголового. Чтобы кровь его — кровь мести облила русского — от плеча до пят. Тогда будет радостен русский.
— О-я-о-яй!..
Каули вокруг дерева — круг. Небо — голубой круг. Розовое кружится солнце.
Не увидит круглоголовый родины. Истечет кровью на русского. Истечет и красный волк на скалах. Сихоте-Алинь сожрет его бледное мясо.
Так сказал Хе-ми с цветущей снегом бородой.
5. Путь Ту-юн-шана
Ту-юн-шан не мог спать. Душен и тепел кан — словно каленые камни его доски. У жены — плач.
— Зачем пришел белый? Я бы работал в лодке, таскал капусту, — круглоголовые за это давали бы рис?..
Скрипя досками, подполз Хе-ми. Пощупал ноги сына, протянул рисовую лепешку.
— Ешь.
— Сам ешь, я не звал на скалу.
— Русские!.. Мо-о! Ты, Ту-юн-шан, не знаешь русских. А великий город, пославший человека с амулетом… сладкий город. Целые горы люди перенесли и живут в горах. Большой человек Шо-Гуанг-Го сказал: «Иди к Сихоте-Алинь, там есть Ту-юн-шан, его жена, ребенок и еще старый дурак Хе-ми. Приведи их сюда и возьми этот амулет». Я послал…
— Мне не надо амулета.
— Ты слушай, — о чем он дальше сказал. Ешь лепешку… и слушай. Ты, говорит, Хе-ми, стар и еще успеешь умереть на родине, — но круглоголовые уже не будут хватать корейцев и везти их на промыслы… Разве мне нужна капуста… Я ему сказал: «Шо-Гуанг-Го»…
— Ты не лги… Где ты говорил с ним?
— Разве можно спорить с отцом? Ты отцу верь… Вот, видишь, я уже забыл, что сказал ему. Я русских хвалю, я тебя, Ту-юн-шал, хвалю, — ноги у тебя как у медведя. Ты далеко можешь уйти. Может быть дальше великого города уйдешь…
Старик долго бормотал и во сне звал и уговаривал кого-то… Ту-юн-шан тихонько сполз с кана и вышел из фанзы.
Метался, путаясь в соснах, сырой ветер с моря. Ревели в соснах слепые духи.
Русский лежал на козлах, где сушили капусту. Пахло дерево морем, ветер шевелил скинувшиеся с козел руки русского.
На цыпочках подошел Ту-юн-шан к русскому. Нащупал высоко вздувшийся живот, маленькую дырку над сердцем, где лежал амулет. Прислонился ухом к сердцу русскою и тихонько сказал:
— Ты не торопись!..
Чмокнул и вздохнул.
— Я знаю — тебе некогда было живому рассказать, — куда нам идти… Я ничего, я на тебя не сержусь. Ты не торопись и рассказывай. Слышишь — я у самого сердца, амулет не загораживает. Амулет теперь у Хе-ми, я не знаю, что он про меня думает, а я не хочу умирать. Круглоголовые стреляют к смерти… Я слушаю твое сердце. Ты думаешь — я тебе не верю, я тебя считаю купцом. Мо-о!.. Ты сам из Великого Города, ты знаешь все, — как тебя может обмануть каули, Ту-юн-шан!
Русский молчал.
Ту-юн-шан потрогал его разломанную голову, шевельнул плечо:
— Ты мне скажи хоть половину. У тебя сердце, как у медведя, — ты шел и никого не боялся. А почему у меня на сердце тайфун, сердце у меня кто-то режет, оно болит, болит, русский?.. Мо-о!.. Ты мне скажи немного, от сердца к сердцу… Хочешь, лягу — из груди в грудь…
Русский молчал.
Ту-юн-шан помедлил и пошел на берег к лодкам. Здесь на одной из лодок он просидел до утра.
Перегущенный, сырой ветер плясал между лодок, хлопая мокрыми полами халата в борт. Вис в снастях свист. В страстном страхе выкатывались, ревели в желтых и фиолетовых волнах — рифы.
Рано утром в фанзу Хе-ми собрались старики. Сблизив бороды, шептались долго и расстроенно.
Прибежала к фанзе женщина и, сминая белую кофту, гнулась в крике:
— Фуне!.. Фуне идет!
Марево двухмачтовой шхуны стонало высоко над бухтой в сердоликовом небе. Корейцы махали руками и брызгали водой. Солнце брызгалось в искрах…
Хе-ми сказал:
— Она далеко, но она будет в бухте. Придут круглоголовые — палатки нет. Нужно будет умирать Хе-ми и другим.
— Нужно, — отвечали каули.
Перебирали руками каули тоскливо. Тоска, как в ветер листья, металась по щекам, бородам.
Подвинулся по кану Хе-ми. Овладелым голосом сказал:
— Амулет у меня. Русские свой амулет знают. Нужно идти одному из нас и одному из приведших русского. Догнать русского и сказать: «Вот амулет. Тот, другой — умер. Круглоголовый, убивший его, залил его всего кровью от груди до пят»…
— Мо-о!.. Русские будут довольны.
— Я, Хе-ми, знаю. Говорю: «Бери амулет, ты, другой русский, иди». Так ему скажет Ту-юн-шан.
— Я не хочу умирать, — сказал Ту-юн-шан, — у меня в фанзе жена. Ребенка моего зовут Ки-Мо. Я хочу домой. Я уйду с ребенком в тайгу и буду убивать медведей и изюбров, буду искать женьшень.
Хе-ми сказал:
— Не хорошо.
— Плохо!
Ту-юн-шан отошел в угол и визгливо крикнул:
— Я тоже говорю — плохо… Я не хочу умирать. Мне надо домой. Русский мне ничего не сказал, а сердце у меня в груди гниет. Я не пойду на ту сторону гор. Разве я вас посылал на скалы?
Долго глядел в окно фанзы Хе-ми. В окно на море. Терпеливое лежало море, переглядывались волны. Желтые, голубые, фиолетовые.
— Ты, Ту-юн-шан, пойдешь. Ноги у тебя, как у медведя, ты можешь дойти до самого великого города. Иди.
— Я не хочу умирать.
— Жена твоя здесь, рядом — за перегородкой из циновок. Ее возьмем и сожжем на костре, где сгорел круглоголовый…
Хором сказали каули;
— Сожжем…
Сказал Хе-ми:
— И ребенок твой рядом…
Подвязал шляпу Ту-юн-шан, подвязал туфли.
— Давай амулет!
Падями узкими, как дверь фанзы — шли Ту-юн-шан и Пинь-янь, кореец, приведший русского. Камень сырой и темный теснил плечи. Днем из падей видно звезды.
Пинь-янь сказал:
— Через горы к русскому ближе. Русский идет по берегу.
— Ближе, — кричал визгливо Ту-юн-шан. — Пойдем ближе.
Ослизлыми, зеленовато-черными лишайниками двигался камень. Оглохли ноги в ходьбе, камень бежал и прыгал в небо.
Палкой бил по камню Ту-юн-шан.
— Скоро!..
— Выйдем в снега, фанза зверолова-охотника в снегах. Отдохнем и льдами близко к берегу.
Тропа под пятой — как пояс. Пропасть под тропой — виснет и глохнет крик. Солнце мелеет на камне.
Машет палкой Ту-юн-шан, торопит.
— Скорее. Мне ждать некогда, скорее!
Развязал воротник кофты. Шляпа обвисла от пота, как собачьи уши. Дышать сыро, тесно. Говорить надо много, иначе камень свиреп — сгложет труса.
— Я самого Шо-Гуанг-Го могу увидеть, — кричит Ту-юн-шан. Здесь у мена на груди амулет Города… Может для меня одного везли амулет, а я сказал: «Мне одному не надо идти… я хочу, чтобы все каули шли, чтобы не надо круглоголовых»… Кто будет самый большой человек в Корее? Кто будет, когда прогонят японцев? Разве старый Хе-ми, который умеет пугать только женщин… Мо-о!..
Камень расступается, разбегается. Камень прячется в снега. Тропа холодеет и с тропы ветер, как зимой.
Кричит Пинь-янь:
— Скорее!..
— Мо-о!.. Бегу, как козел, слышишь рога звенят. Эго я, Ту-юн-шан! Амулет я прицепил на сердце, я ничего не боюсь. Мне умирающий русский так сказал: «Ты, Ту-юн-шан, один каули. Лучше тебя нет». Это правда. У меня в день три лодки с капустой. Капуста у меня длиной с сосну и толстая, как плаха!..
— Скорее!..
Пади раздавлены скалами. Крутизны по скалам — зверь человеку завидует. Сердце у зверя робкое.
Карабкается по тропе Ту-юн-шан. Кустарники в крови от его рук. Лишаи на потной шее. Гудит, падает камень — пропасти… у пропастей вырвали сердце.
— Скорее!..
— Ползу, ползу, Пинь-янь, видишь! Не торопи, может соскочить с моей груди амулет, зачем мне тогда русский? Кто мне поверит, слова мои, как молоко, их все пьют с радостью. Я над тобой смеюсь, Пинь-янь!..
Опять пади. На тропах слизкие орлиные пометы. Орел летит над падью, закрывает небо. Теплое перо у орла. Сильные когти.
— Скорее!..
— Иду, Пинь-янь, иду!
Лес напугался, не идет к снегам. Сосна, как медведь, ничего не боится. Одна подступает…
