Вскоре во двор вышел Костик. Он длиннее меня на целых полголовы, хотя учится со мной в одном классе. Не подумайте, что он огромного роста. Просто я невысокий. Может быть, поздние дети медленно физически развиваются? А Костик не поздний, он самый обыкновенный. И родители у него молодые. Но очень противные! Это его отец стучит в стенку. И мамаша постукивает…
Костик имеет такую привычку: если увидит ребят, которые во что-нибудь играют или о чем-нибудь договариваются, обязательно подкрадется и крикнет: «А-а, попались, попались! Все видел, все видел! Все слышал, все слышал!» И отойдет. Хотя никто его не просил смотреть и слушать не приглашали.
Мне давно хотелось надавать Костику по физиономии. Ударить три раза и тихо сказать: «Это за папу! Это за маму! Это за тебя самого!» — как говорят маленьким, которые плохо едят.
Костик давно уж напрашивался на это. Я его предупреждал: «Не напрашивайся! Не напрашивайся!..» А он продолжал.
Но напрашивался он всегда как-то не до конца. Не было еще настоящего повода надавать ему и тихо сказать: «За папу! За маму!..» Ну, и так далее. А без повода бить как-то неинтересно.
Костик вышел во двор — и сразу ко мне:
— А-а, попались! Все слышал, все слышал: как стукнул вам папа, так сразу радио выключили. Испугались! Больше орать не будете. Что у вас там, какая-нибудь глухая тетеря?
— Как ты сказал? — спросил я Костика.
И, испугавшись, что он повторит свои слова громче, что все их услышат, быстро смазал его по скуле. Мне пришлось подняться на цыпочки, потому что Костик выше меня на целых полголовы. Он тут же удрал обратно в подъезд…
Я, наверно, очень разволновался и все сделал не так, как хотел: ударил его не три раза, а только один. И не стал приговаривать: «За папу! За маму!» Очень разволновался! Поэтому все забыл. Не ожидал, что он скажет эти слова…
«Не бить же его сначала?» — подумал я. И не стал догонять.
Минут через десять Людмила высунулась в окно:
— Леня, иди домой!
Я пошел… Уже с первого этажа я услышал, как на третьем шумит папа Костика:
— Он избил его! Он избил его!.. Хулиган! Призовите его к порядку. Или я сам… Недаром его зовут… Недаром ему дали это прозвище! — И он выкрикнул мое прозвище. — Заслужил!
Я не стал подниматься, пока не услышал, что папа Костика хлопнул дверью.
Тогда я поднялся.
Дома все были взбудоражены. Мама поглядывала на отца. Я знал этот взгляд, он как бы просил отца: «Помни, что мы его долго ждали! Не кричи на него! Разберись…» Отец же поглядывал на маму и словно просил о том же. Они всегда обмениваются такими взглядами, когда я в чем-нибудь виноват. Будто сдерживают друг друга.
— За что ты его избил? — спросила Людмила.
— Так… Ни за что. Я давно хотел.
— Ты хотел?! — Людмила нервно чертила что-то на огромном листе. У нее такая привычка: когда идет неприятный разговор, не прекращать работу, водить карандашом или рейсфедером по бумаге.
Я молчал.
— За что ж ты его избил? Ведь была же, наверно, причина? Скажи нам. Прямота многое искупает!
— Нет… Просто так. Он очень противный.
— Мало ли противных людей на свете! Ты всех будешь бить?
Я пожал плечами:
— Не знаю.
— Если была бы причина, я, возможно, могла бы понять…
Любит она рассуждать: «Если бы было, тогда бы…»
— Не было. Нет!..
— Жестокость вообще отвратительна, — не прекращая чертить, сказала Людмила. — А беспричинная жестокость безнравственней вдвое. Нет, в тысячу раз.
Подсчитала!..
4
Если говорить по-честному, гордостью нашей семьи должна быть Людмила. Она кандидат наук, работает в архитектурной мастерской. А гордятся все в доме мною. Это несправедливо. Но что можно поделать?
Чтобы замаскировать эту несправедливость, отец хвалит меня как бы в шутку. А иногда грубовато. Из-за его грубоватости и появилось на свет мое прозвище, которое я до сих пор не решался произнести.
Даже за тройки меня не ругают.
— Вот ведь способный какой, мерзавец! Совсем вчера не учил уроков, у телевизора просидел, а на тройку ответил! — Свои восторги отец обязательно закончит словами из песни. Глядя на меня, он пропоет на какой-то свой собственный любимый мотив: — И в воде он не утонет, и в огне он не сгорит!
Или что-нибудь вроде этого.
Частенько отец просит меня напомнить ему содержание кинокартины или книги, которую мы оба читали.
— Память какую имеет, мерзавец! Все помнит, как будто вчера читал… -И радостно восклицает: — Я вот все позабыл, все перепутал!
Мне кажется, отец просто счастлив, что забывает и путает.
На следующий день после того, как я смазал по морде Костика, отец не выдержал и сказал:
— Драться, конечно, плохо. А все-таки смелый какой, мерзавец! Ниже на две головы, а пошел в наступление, решился! Ниже на целых две головы!..
И потом он еще долго не мог успокоиться, все повторял:
— Смелый, мерзавец!
Слово «мерзавец» он всегда произносит ласково, даже нежно. Но мне от этого, конечно, не легче, потому что это самое слово и стало давно моим прозвищем. «Ленька-мерзавец» — зовут меня во дворе.
Вот до чего доводит любовь!
И вообще мне вовсе не нравится, что дома мною все восхищаются. Трудно, что ли, ответить на тройку? Или запомнить содержание книги? Кретин я, что ли, какой-то? И почему надо радоваться, что я на целых две головы ниже Костика? (Хотя на самом деле я ниже всего на полголовы.)
Отец и мама, мне кажется, очень довольны, что я невысокий. Они бы хотели, наверно, чтоб я и вовсе не рос: они-то ведь ждали ребенка и хотят, чтоб я на всю жизнь им остался. Но я не хочу!
Как-то я услышал по радио, что, если в семье несколько детей, нехорошо одного из них выделять. С воспитательной точки зрения! Я сказал об этом родителям.
— Другой бы гордился, что его выделяют, а этот заботится о сестре! -воскликнул отец. — Добрый, мерзавец!..
— Это даже хорошо, что ты сделал нам замечание, — согласилась мама. -Значит, любовь и забота не сделали тебя эгоистом. Мы очень рады.
Вот вам и все! Они очень рады. А я?..
И то, что Людмила до сих пор не выходит замуж, мне кажется, не волнует моих родителей. По крайней мере когда я сказал о зубном враче дяде Лене, они промолчали. «Поддержали бы меня в тот момент, — думал я много раз, -и, может быть, наша Людмила жила бы сейчас на втором этаже, прямо под нами. И мы ходили бы в гости друг к другу! У нее была бы семья… В книжках пишут, что каждая женщина стремится иметь семью. Может, Людмила этого не понимает? И родители не объяснят! Потому что я заслонил Людмилу, я, поздний ребенок… А это несправедливо…»
За драку отец хвалил меня, когда Людмила еще не вернулась с работы. Сестру у нас в доме побаиваются. Потому что она, как говорит отец, человек без слабостей.
Но одна слабость у сестры все же есть. Это я! Что поделаешь? Снова я…
Нет, Людмила не станет хвалить меня за тройки или за драку. Она сделает замечание, отчитает. А дня через два или три принесет мне подарок, словно бы извинится. Так бывает почти всегда.
И на этот раз так получилось.
Вернувшись с работы, сестра меня будто не замечала. Когда она сердится на меня, у нее сразу находится тысяча дел: чертит, стирает, переписывает какие-то лекции. И всем этим она занимается, чтоб не встречаться глазами, не разговаривать.
На этот раз она тоже целый вечер работала. А перед сном вдруг сказала:
— Завтра не вздумай долго валяться в постели!
— Но ведь завтра же воскресенье, — тихо ответил я.
— Мы идем с тобой в театр.
Она сказала так, будто собиралась отправить меня в милицию.
— Хорошо, — сказал я. — Пойдем.
Благодарить ее в такие минуты нельзя.
Не знаю, как я дождался утра! Я даже не спросил Людмилу, какую пьесу мы будем смотреть. Это мне все равно. Важно, что я иду в театр!
Взрослые начинают выспрашивать: «Что за спектакль? А не потеряем ли мы время даром? Что о нем пишут? Что говорят? Интересно ли это?» Им можно так кочевряжиться, потому что они ходят, когда пожелают и куда пожелают. Просто избаловались. А мама с папой еще не хотят, чтоб я рос, чтоб стал взрослым!..
Наконец мы пошли. Отец решил проводить нас до театра. Он держал меня за руку. Он любит вести меня за руку, как раньше, когда я был еще маленьким и он заходил за мной в детский сад. Обычно я вырываю руку (смешно тащить на буксире тринадцатилетнего парня!), и сейчас бы я не позволил, если бы у отца не было двести двадцать на сто. Я не имею права отбирать у него положительные эмоции!
Людмила уже немного смягчилась, но еще окончательно не простила меня. Теперь было похоже, что она решила отвести меня не в милицию, как накануне, но все же в место не очень приятное; например, на урок, хотя у всех был день отдыха, воскресенье. По ее строгому виду никак нельзя было угадать, что мы идем в театр.
Я тайком наблюдал за Людмилой.
«Какая же, — думал я, — все-таки несправедливость: Людмила, женщина, высокая и, как говорят, со спортивной фигурой, а я, мужчина, маленький, ниже среднего роста. И отец сгибается пополам, чтоб вести меня за руку. Нет, я не хочу отбирать у Людмилы ее фигуру, но пусть и у меня будет не хуже!»
