Я скиталась по городу ночи напролет. Сотни раз я возвращалась в свой дом и сидела в окружении знакомых вещей, пока могила не забирала меня обратно. Вещи эти были пыльными, состарившимися на много десятилетий, хотя прошло не больше года. Время я отмеряла по людям. Моей сестре исполнилось пять. Она просыпалась посреди ночи и плакала, когда я находилась рядом, хотя не видела меня. Куда бы я не шла, скорбь и ужас, ужас перед смертью следовали за мной темным шлейфом. Живые ощущали меня, как и я их.
Вместе с порывами ледяного ветра я летала над фонарями и крышами. В зловещую полночь дергала за веревку церковный колокол, раз за разом в мельчайших подробностях повторяла свой прыжок с моста в темные речные воды. Однажды я проникла сквозь кирпичную кладку в костел Святого Антония и сумела сымпровизировать на органе какую-то мелодию, отчего священник побледнел и горячо перекрестился.
Обычно, уже достаточно вкусив чужого страха, я отправлялась назад на кладбище. Все-таки моя меланхолия была сильнее, чем пустота и жажда ее заполнения. Она была моей сутью, потому что даже смерть не зачеркнула ее и, возможно, благодаря ей я и обрела плачевное положение неприкаянной души. Меланхолия была виновницей моего самоубийства, она же связывала меня с миром живых – единственная черта, которую я сохранила в себе по ту сторону жизни.
Смешно: я убивала, я умирала, я же скорбела над своей могилой. Это было похоже на бред человека, страдающего шизофренией. Я действительно страдала, но никак не раздвоением личности, а чистейшим страданием, которое ведомо лишь тем, кто познал небытие, а затем вновь обрел себя в ненавистном мире.
Помню, однажды мне захотелось записать что-нибудь в дневнике, который был спрятан под неприкрепленной к полу доской в своей комнате и который так никто и не нашел. Я извлекла блокнот в кожаном переплете из тайника, вывела пером несколько букв, но чернила тут же тускнели и исчезали, а страницы рассыпались в пыль от моего прикосновения. Я пробовала рисовать, пробовала выцарапать на столе послание, но карандашный грифель осыпался, а царапины разрастались в паутину мельчайших трещинок, так что уже не можно было узнать смысл слов. И тогда я поняла простую истину: я не могу оставить никакой след в мире живых кроме ужаса в глазах тех, кто меня замечал.
«Что ж», – подумала тогда я. «Пусть будет так. Наверное, только один из десятков тысяч после смерти становится бесплотным духом. Все остальные получают свой requiem aeternus1. Так пусть же смерть остается для живых загадкой, ибо познав ее прелести, прелести истинной смерти, а не ее жалкого подобия, никому больше не захочется жить».
Конец ознакомительного фрагмента.
