— Молодец, дочка! — доносится из зала.
Какой-то раздухарившийся старичок вскакивает с места и поднимается на сцену, вознамерившись танцевать вместе со мной. Из-за кулис мгновенно вылетает Муди и стаскивает его вниз.
Тем временем другой старичок, а за ним — ещё один, приплясывая и слегка пошатываясь, взбираются на сцену. Я пою, а они заглядывают мне в лицо, улыбаясь своими беззубыми ртами.
— Ч-чёрт! — цокая языком от досады, снова появляется Муди.
Я подаю ему знак глазами, чтобы он остановился. Мелодия, которую я исполняю, плясовая, и вполне естественно, что людям трудно усидеть на месте. А если все заводятся, мне от этого только приятно.
«Публика сегодня куда отзывчевее, чем обычно», — радостно отмечаю я про себя. Выступавшие передо мной Кэндзиро и Дэвид своим «ахха» разогрели аудиторию, так что я пришла на готовенькое. Лафа, да и только.
А ведь так бывает далеко не всегда.
Обычно в первые минуты после того, как поднимается занавес, я ощущаю исходящий от зрителей холодок. Среди сидящих в зале людей нет ни одного, кто пришёл бы сюда ради того, чтобы послушать никому не известную певицу по имени Ринка Кадзуки. Все эти люди оказались здесь совершенно случайно, как, впрочем, и я сама, случайная «звезда» сегодняшнего шоу. Тем не менее зрители собрались для того, чтобы послушать концерт и, стало быть, связывают со мной какие-то надежды. Но если, поймав на себе их взгляды, не поразишь их сразу же чем-нибудь этаким, то побороть равнодушие зрительного зала уже не удастся. И тогда останется лишь отрабатывать свой номер, наклеив на лицо широкую улыбку. Более жалкого положения для артиста не существует. В такие минуты с особой остротой ощущаешь собственную «третьесортность» и понимаешь, что нет на свете человека несчастнее тебя.
И всё же даже в подобной ситуации можно найти дорожку к сердцам зрителей, рассказав им про свою родину или подпустив какую-нибудь «сезонную» фразу: «Как красиво цветёт нынче сакура, не правда ли?» Когда после этого начинаешь петь, атмосфера в зале уже другая.
Представьте себе, что вы поставили на огонь кастрюлю с холодной водой и крупно нарезанными овощами. В какой-то момент вода закипает, начинает булькать, и овощи постепенно развариваются. Сейчас я наблюдаю со сцены похожую картину. Зал бурлит и напоминает горячее варево, и я одним поднятием руки, одним движением ноги способна повергнуть его в смех или экстаз.
На этом этапе зрители, естественно, стремятся отблагодарить исполнителя и несут ему так называемые «чаевые». Кто и когда завёл этот обычай, неизвестно, но подносить артистам денежные купюры полагается, зажав их между палочками для еды. От того, сколько денег мы получаем в виде таких вот чаевых, напрямую зависит уровень нашего благосостояния, ведь львиную долю от причитающегося артисту вознаграждения прикарманивает агентство. Рассчитывать на эти гонорары — пустое дело. Отработав два концерта в день, мы получаем всего-навсего восемнадцать тысяч иен. Смех, да и только! Без вычета комиссионных эта сумма составляет где-то от тридцати до пятидесяти тысяч. При том, что возможность выступить в концерте подворачивается от силы четыре-пять раз в месяц, прожить на такие деньги невозможно.
В прошлом месяце, например, мой «официальный» заработок составил всего девяносто тысяч, — агентство обычно перечисляет нам всю месячную сумму сразу. Неофициально же, в виде чаевых, я за пять концертов (десять выступлений) получила около ста пятидесяти тысяч иен. На эти деньги даже в Токио худо-бедно прожить можно.
Судя по количеству купюр, которые зрители суют мне в вырез платья и в сжимающую микрофон руку, сегодня мне опять светят приличные чаевые. В отличие от кабаре, на горячих источниках десятитысячных банкнотов артистам, как правило, не преподносят, но когда пожилые люди протягивают тебе замусоленные тысячеиеновые бумажки, сердце переполняется чувством благодарности. Эти деньги не хочется проедать. Я предпочитаю использовать их для обновления сценического гардероба или тратить на нотные записи и пластинки любимых певцов, у которых стараюсь учиться.
«Молодец, девонька, так держать! Приезжай к нам ещё!» — доносится из зала.
Занавес медленно опускается. Славный нынче получился супчик — горячий, густой, наваристый. Хочется плакать от счастья.
Вдобавок мне сегодня ещё и маслица перепало. Такая удача случается один раз из десяти. Когда на тебя вдруг сваливается с неба лакомый кусочек, все вокруг: и зрители, и Кэндзиро, и конферансье — кажутся замечательными людьми. Сегодня — как раз такой день. Потрясающе!
— Послушай, ты явно была в ударе. До вечера-то продержишься? Не слишком ли ты разошлась? — Кэндзиро с лоснящимся после бани лицом расхаживает по артистической уборной, вытирая голову полотенцем. Банный костюм весёленькой расцветки «в цветочек» и свободного, как для беременных, покроя совсем не вяжется с его смуглой кожей и мужественными чертами лица. Штаны специфического дизайна, рассчитанного на пожилых людей, родившихся ещё в эпоху Мэйдзи или Тайсё[6], при его росте в сто восемьдесят сантиметров едва доходят ему до колен и выглядят на нём совершенно уморительно. Но он ничуть не смущается своим нелепым видом и держится с такой невозмутимостью, что хочется прыснуть. — Тут принесли обед. Может, подкрепишься?
На канцелярском столе стоят заказанные для артистов коробочки с бэнто[7]. Бесплатная кормёжка и бесплатная баня — что может быть приятнее?
— Да, я жутко проголодалась. Прямо сейчас и приступлю.
Как была, в концертном платье, я усаживаюсь на стул и приступаю к трапезе; в качестве главного блюда фигурирует отбивная котлета. Как и повсюду в оздоровительных центрах, артистическая уборная выглядит весьма причудливо, сочетая в себе японские и европейские черты. Это — комната площадью примерно в восемнадцать квадратных метров, представляющая собой нечто среднее между офисом, столовкой в квартале, где селятся сезонные рабочие, и примерочной в отделе дамского белья. Зрительно помещение делится как бы на две части, — в одной из них пол покрыт ковролином, а в другой — традиционными соломенными матами — татами. На «ковролиновой» территории стоят металлические канцелярские столы, а также стенды с графиками и планами мероприятий. Время от времени туда заходят люди в галстуках и осуществляют какие-то свои служебные функции. А тем временем с соседней территории доносятся грубоватые возгласы актёров, которые, расположившись на подушках для сидения, играют на деньги в карты или ханафуда[8]. В отгороженном занавеской закутке помещается женская гримёрная, она же — раздевалка; здесь имеется туалетный столик, украшенный изображениями Микки-Мауса, и электрический чайник. Для мужчин такое изящное помещение не предусмотрено, они переодеваются в общей комнате.
Отбивная котлета состоит в основном из панировки, под которой едва угадывается ломтик мяса толщиной с визитную карточку. «И где только они раздобыли нож, способный так тонко нарезать мясо?» — размышляю я. В это время, напустив на лицо привычное плаксивое выражение, ко мне подходит Дэвид и ни с того ни с сего отвешивает поклон.
— Посмотри, чё… чёрного ещё не видать?
В первый момент я даже растерялась, увидев перед собой его макушку. Впрочем, этот вопрос он задаёт без конца. Изображая из себя американца, Дэвид вынужден обесцвечивать свою чёрную шевелюру и вечно паникует, как бы отросшие у корней волосы его не выдали.
— Всё в порядке. Я же недавно тебя красила.
— Нет, ты правда уверена, что чёрного не видать? Оставаясь в той же позе, он озабоченно тычет пальцем в свою макушку. На него невозможно смотреть без сочувствия. Прежде с подобными вопросами он обращался к своему напарнику, но однажды тот в сердцах врезал ему, дескать, надоел, отстань, и теперь Дэвид в качестве эксперта избрал меня.
— Ну, если так, то хорошо.
В этот миг Кэндзиро, который сидел перед телевизором, потягивая кофейный напиток, поднялся с места и, гневно сверкнув глазами, направился к нам.
«Берегись!» — подумала я, но было уже поздно. Послышался глухой удар, и бедняга Дэвид рухнул на колени. Пинок Кэндзиро угодил ему как раз в бок.
— Сколько раз я тебе повторял: не приставай! Но ты знай долдонишь своё. Человек обедает, зачем же трясти у него перед носом своей вонючей башкой? Дурак! Козёл! Кретин!
Ну зачем же так? Я взяла Дэвида за руку, пытаясь помочь ему подняться, но он замотал головой и, высвободив руку, робко, украдкой посмотрел на Кэндзиро.
А тот разлёгся на циновке перед телевизором и, приложившись к пакетику с напитком, бросил в нашу сторону суровый взгляд, после чего презрительно фыркнул и продолжил просмотр телевизионной программы.
— Ринка, может, сходишь искупаешься? До вечернего выхода ещё полно времени.
