– О! Спасибо, спасибо! – вскричал школяр. – Погоди, не спеши благодарить; я тебя прощаю, но при одном условии.
Питу повесил голову и стал покорно ожидать приговора почтенного аббата, от которого зависела его судьба.
– Условие мое такое: ты без единой ошибки ответишь на вопрос, который я тебе задам.
– По латыни? – встревоженно спросил Питу.
– Latine, – отвечал аббат. Питу горестно вздохнул.
Тут до его слуха донеслись веселые крики ребят, игравших на площади перед замком. Он вздохнул еще горестнее.
– Quid virtus? Quid religio3? – спросил аббат.
Эти слова грозного педагога показались бедняге Питу трубным гласом ангела, возвещающим начало Страшного суда. Глаза его затуманились, а мозг заработал так напряженно, что внезапно Питу понял, как сходят с ума.
Однако эти непомерные умственные усилия никак не могли увенчаться хоть каким-нибудь результатом, и искомый ответ заставлял себя ждать. В тишине было слышно, как грозный экзаменатор неспешно втягивает в нос понюшку табаку.
Питу помял, что дольше молчать невозможно.
– Nescio4, – сказал он, надеясь, что учитель простит ему это признание, коль скоро оно сделано по-латыни.
– Не знаешь, что такое добродетель! – возопил аббат, задыхаясь от гнева. – Не знаешь, что такое религия!
– Я знаю, что это такое, по-французски, – отвечал Питу, – но не по-латыни.
– В таком случае отправляйся в Аркадию, juvenis5, между нами все кончено, бездельник!
Питу был так удручен, что даже не подумал отскочить, хотя аббат Фортье вытянул из-за пояса плетку с таким же серьезным видом, с каким полководец, вступая в бой, извлекает из ножен шпагу.
– Но что же мне делать? – спросил несчастный, бессильно уронив руки, – что же мне делать, если меня не примут в семинарию?
– Делай, что хочешь, мне это, черт возьми, совершенно безразлично.
Добрый аббат был так разгневан, что не выбирал слов.
– Но разве вы не знаете, что моя тетка считает меня без пяти минут аббатом?
– Что ж! Придется ей узнать, что ты неспособен быть даже ризничим.
– Но, господин Фортье?..
– Я же сказал тебе: убирайся вон: limina linguae6.
– Ладно! – сказал Питу тоном человека, принявшего решение, пусть тягостное, но окончательное. – Вы позволите мне забрать мою парту?
Питу надеялся, что, пока суть да дело, аббат Фортье смилостивится.
– Еще бы, – отвечал аббат. – Забирай ее вместе со всем содержимым.
Питу понуро поплелся по лестнице в класс, находившийся на втором этаже. Он вошел в комнату, где вокруг большого стола человек сорок школяров делали вид, что занимаются, тихонько приподнял крышку своей парты, дабы убедиться, что все ее обитатели в целости и сохранности, осторожно снял ее с места и медленно двинулся в обратный путь, стараясь ничем не потревожить своих питомцев.
На верхней площадке лестницы стоял, указывая вниз рукояткой плетки, аббат Фортье.
Пришлось Анжу Питу пройти под кавдинским ярмом7. Он постарался сжаться в комочек и принять самый униженный вид. Это не помешало аббату Фортье наградить его последним ударом того орудия, которому учитель был обязан своими лучшими учениками и которое, хотя Анж Питу подвергался его действию чаще и продолжительнее, чем любой другой школяр, принесло в его случае столь незначительные плоды.
Покуда Анж Питу, утирая последнюю слезу, направляется со своей партой на голове в сторону Пле – квартала, где живет его тетка, скажем несколько слов о его наружности и происхождении.
Глава 2.
В КОТОРОЙ ДОКАЗЫВАЕТСЯ, ЧТО ТЕТКА НЕ ВСЕГДА МОЖЕТ ЗАМЕНИТЬ МАТЬ
В ту пору, когда началась эта история, Луи Анжу Питу исполнилось, как он сам сказал в разговоре с аббатом Фортье, семнадцать с половиной лет. Был он юноша высокий, худощавый, светловолосый, краснощекий и голубоглазый. На устах его цвели свежесть и невинность юности, рот был большой, что называется, до ушей, за толстыми губами прятались два ряда великолепных зубов, призванных поражать всех тех, с кем будет разделять трапезу их хозяин.
Длинные костистые руки увенчивались ладонями широкими, как вальки; кривоватые ноги, колени величиною с голову ребенка, туго обтянутые узкими черными штанами, огромные ступни в стоптанных башмаках телячьей кожи, порыжевших от времени; чтобы довершить точное и беспристрастное описание особых примет бывшего воспитанника аббата Фортье, добавим, что он был одет в длинную блузу из коричневой саржи.
Нам остается набросать его нравственный портрет.
Анж Питу осиротел в двенадцать лет; в эту пору он лишился матери, у которой был единственным сыном. Отец Ханжа умер, когда ребенок был совсем мал, и любящая мать до последних дней своей жизни позволяла сыну делать, что ему вздумается, благодаря чему физическое развитие мальчика было выше всяких похвал, нравственное же развитие оставляло желать лучшего. Родившийся в очаровательной деревушке под названием Арамон, расположенной в одной миле от города и окруженной лесами, Анж Питу начал познание мира с исследования этих лесов и впервые напряг свой ум, отыскивая средства борьбы с обитавшими там животными. Поскольку деятельность эта увлекла Ханжа Питу безраздельно, к десяти годам он стал незаурядным браконьером и первоклассным птицеловом, не затратив почти никакого труда и, главное, не получив никаких уроков; им двигал исключительно тот инстинкт, который вселяет природа в человека, рожденного среди лесов, инстинкт, родственный тому, каким наделены животные. Ни один заяц, ни один кролик не мог проскользнуть мимо него незамеченным. В радиусе трех миль он знал наперечет все лужицы, откуда пьют птицы, а на всяком дереве, подходящем для их подмани, обнаруживались следы его ножа. Постоянные упражнения позволили Питу добиться во всех этих занятиях чрезвычайных успехов.
Благодаря своим длинным рукам и могучим коленям он взбирался на самые высокие и толстые деревья и разорял гнезда, свитые на любой высоте, с ловкостью и уверенностью, которые восхищали всех деревенских мальчишек и удостоились бы, живи он ближе к экватору, уважения обезьян. Охота на птиц, в которой блистал Питу и к которой неравнодушны также и многие взрослые, заключается в следующем: охотник подманивает птицу к дереву, ветки которого намазаны клеем, подражая крику сойки или совы, которые так глубоко ненавистны всему пернатому сословию, что всякий зяблик, всякая синица, всякий чиж, заслышав их голос, срываются с места, дабы потрепать врага, а нередко и самому получить хорошенькую трепку; товарищи Питу, прежде чем устроить засаду, ловили живую сойку или сову, либо запасались специальной травой, трубчатые стебли которой позволяли им более или менее удачно подражать крику одной из этих птиц; что же касается Питу, то он пренебрегал всеми этими средствами, презирал все эти ухищрения, он полагался только на себя самого, устраивал ловушку своими силами и сам издавал пронзительные отвратительные звуки, вводившие в заблуждение не только птиц другой породы, но и самих соек и сов, – настолько похоже воспроизводил Питу их пение, а точнее, крик. Охота же на птиц, слетающихся к лужице попить воды, была для Питу сущим пустяком, и если он не гнушался ею, то лишь оттого, что, требуя очень мало мастерства, она приносила очень много добычи. Поэтому, несмотря на презрение, питаемое Анжел к этому слишком легкому виду охоты, никто не умел лучше него накрыть папоротником лужицу, чересчур большую, чтобы ее можно было, как говорят знатоки, употребить в дело целиком; никто не умел лучше Питу наклонить под нужным углом смазанные клеем ветки, чтобы самые хитрые птицы не смогли проскользнуть ни над, ни под ними; наконец, никто не мог так уверенно и точно отмерить смолу, масло и клей для приготовления раствора не слишком жидкого и не слишком густого.
