На грохот автоматной очереди прискакал лейтенант, сходу накостылял по шее перепуганному, отбросившему оружие недоумку и, ещё не остывший, вознамерился было то же самое проделать с Ильёй. Но моментально остыл, увидев с десяток направленных на себя стволов «калашниковых».
— Э! — сказал он, рефлекторно хватаясь за кобуру и вполне осознанно пятясь к двери.
Да нет же, это не могло быть действительностью! Это был дурной сон… Стоя посреди застывшей, как во сне, мизансцены, Илья медленно переводил взгляд с пробитого автоматной очередью окна оружейки на оторопело вертевшего головой придурка (это был один из тех троих, в бане), на рассыпанные по полу гильзы, на спины окруживших его ребят и, наконец, на маячившее за спинами белое лицо лейтенанта. Ему даже стало интересно: проснётся он или нет?
Проснуться он, по всей видимости, так и не смог, потому что вдруг длинно защелкали передёргиваемые затворы, а рука лейтенанта судорожно зашарила по кобуре, тщась расстегнуть. И тогда Илья неуверенно забормотал, хватая своих рабов за плечи:
— Вы что, ребята? Перестаньте, вы что? Бросьте!
Ребята выполнили его требование буквально, побросав автоматы на пол. Лейтенант, не будь дурак, выскочил из оружейки, захлопнул за собой дверь и уже оттуда, севшим от волнения голосом, прокаркал:
— Рядовой Тенин! Ко мне в караульное, мухой! — хотя были тут и сержанты, и даже один старший сержант…
Лейтенант Латкин быстро и, как он полагал, верно разобрался в ситуации. Во всяком случае, дальнейшего развития инцидент не получил и за пределы части не вышел. Патроны, расстрелянные недоумком, были списаны на проведенные в ту же неделю стрельбы, а сам он был вчистую комиссован — по причине психического сдвига на почве жаркой погоды.
Илья же провёл оставшиеся полтора года писарем при штабе под личным и неусыпным надзором замначштаба капитана Коптева. Капитан Коптев тоже быстро и ещё более верно, чем лейтенант Латкин, разобрался в ситуации: за все полтора года он ни разу не посмотрел в глаза своему подопечному.
Первые несколько лет на гражданке Илья частенько тосковал по этой сугубо армейской толковости: умению на лету схватывать возникающие обстоятельства, сколь бы фантастичными они ни казались, и действовать в соответствии. Потому что на гражданке реальность окончательно вышла из-под его контроля.
Объективная реальность, мнящая себя первичной, легко и сразу переставала быть таковой, едва в неё вторгались тенинские сновидения. Путаница получалась изрядная — Илья не всегда мог разобрать, где что, и в конце концов перестал пытаться. «Не беда, если мир покажется тебе странным, — так решил он однажды. — Беда, если ты покажешься странным миру».
5
…Было (а может быть, снилось) раннее утро в том самом городе — ясное и непривычно сухое. Над плоскими крышами знакомых приземистых зданий бились на ветру пёстрые полосатые флаги, нежно подсвеченные восходом. Высохшая брусчатка подёрнулась белой корочкой соли. Дворники в ярких кожаных фартуках деловито сметали её к обочине мостовой. Завидев Илью, дворники брали мётлы на караул, выпячивали груди и дурашливо закатывали глаза к зениту. Они всё ещё немножко боялись, просто по инерции, и таким вот образом подтрунивали над своими беспричинными страхами.
Откинув назад капюшон, распахнув плащ и заложив руки за спину, Илья вразвалку, слегка приволакивая ноги, брёл по самой середине мостовой, щурился навстречу восходящему светилу и корчил зверские рожи весёлым дворникам. Сегодня можно было никуда не спешить, не прятаться и не выслеживать. Можно было войти в любой дом и оставаться там хоть до полудня, никого не ввергая в состояние угодливости и злобы. Можно было задать любой вопрос любому встречному и с удовольствием выслушать самый неожиданный ответ на него. Можно было дать в ухо и получить сдачи — если вдруг возникнет такая фантазия.
И много чего ещё можно сегодня до полудня. Потому что правая ладонь непривычно пуста — нечего прятать в складки плаща и незачем отводить взгляд. Потому что вся власть и всё повиновение города надёжно упрятаны в двухфутовую толщу свинца — и уже, наверное, прибыл на главную площадь фургон в сопровождении конников Ордена.
Но всё это, разумеется, ещё не причина вывешивать флаги над крышами города.
Сегодня был пречудный день — День первого позыва. И как это удачно, что Илья завершил свою двенадцатую миссию именно к этому дню! Завтра Ильи здесь уже не будет. Завтра он будет где-нибудь в другом месте или не будет нигде — и до самого полудня можно не спешить с выбором.
Отныне и навсегда выбор будет за ним. Двенадцатый город очищен от скверны повиновения. Двенадцатый город свободен и готов распахнуть ворота светлому будущему. Уже сегодня вечером горожане ринутся на приступ собственных твердынь: ровнять с землёй городские стены, засыпать рвы и переплавлять мечи во что взбредёт в голову. Оружие ни к чему не умеющим повиноваться — не оружием сильны их города и крепки не стенами. Будет весёлая пьяная ночь, озаряемая кострами на крепостном валу и оглашаемая грохотом рушащихся донжонов… Правда, Илья этого уже не увидит. Может быть, даже (но это зависит лишь от него) и не узнает. Жаль: о предыдущих одиннадцати он хотя бы узнавал. Но, в конце концов, это единственное, о чём стоит жалеть, а выбор, в конце концов, он сделает сам.
В центре обширной городской площади, куда упирались три главных улицы и два проулка, было не по-утреннему оживлённо. Конники Ордена Чистильщиков с наглухо зачехлёнными алебардами наизготовку старались держать толпу на расстоянии от подъёмника и от помоста с виселицей и плахой. Арки подъёмника, собранные из толстенных брусьев, вздымались высоко над толпой и отчётливо поскрипывали: под ними, в паутине туго натянутых тройных канатов, уже покачивался массивный свинцовый цилиндр.
Скорчив особенно зверскую рожу последнему дворнику, Илья поспешно запахнул плащ, надвинул на глаза капюшон, пересёк, привычно сутулясь, открытое пространство и бочком ввинтился в толпу ранних зевак. На него досадливо оглядывались, не спеша расступиться, а самые любопытные даже пытались заглянуть под капюшон.
Илья привычно отворачивался, блюдя ритуал.
Четырёхосный, на сдвоенных рессорах фургон с откинутым верхом уже стоял под арками подъёмника, и преподобный Дракон лично руководил погрузкой, выразительно помавая сухими костлявыми ручками. Как и положено, он делал вид, что не заметил Илью, хотя с помоста под виселицей ему было видно всё. Впрочем, погрузка саркофага — очень ответственная операция. Мог и действительно не заметить… Когда конники, преувеличенно громко ругаясь, начали древками алебард заталкивать Илью обратно в хохочущую толпу, Дракон с хорошо разыгранной досадой обернулся на шум.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
