Ну, понятно, он же хотел, чтобы я была умной, сильной, порядочной и стала приличным человеком! Ведь, в конце концов, ещё у нашего дедушки были огромные деньги. Помимо всего прочего, в восточной Германии ему принадлежали типография и газета. Все это было экспроприировано в ГДР после войны, и теперь папочка, конечно, обрыдался бы, если бы я не взяла от школы всего, что можно.
Некоторые наши с папой вечера я и сейчас помню во всех подробностях. Как-то однажды мне нужно было нарисовать несколько домиков в рабочей тетрадке, в шесть клеточек шириной и в четыре высотой. Я закончила рисовать первый домик, и вдруг, о боже! Пришел мой папа и сел рядом. Спросил, откуда и докуда будет следующий домик… От тихого ужаса у меня заложило уши, я перестала соображать, на какой клеточке что должно быть, и стала гадать. Всякий раз, показывая на неверную клеточку, я получала затрещину. Скоро я только негромко подвывала и не могла вымолвить ни слова. Тогда папа встал из-за стола и подошел к фикусу. Ой! Мне было уже известно, что это значит. Он выдернул из цветочного горшка бамбуковую палку, которая держала дерево, и колотил меня этой палкой по заднице до тех пор, пока кожа не начала буквально слезать. Ну, такой вот вечерок…
Впрочем, мой ужас начинался уже рано утром, за завтраком. Если я пачкалась за едой, одно блюдо отнимали. Если я что-то случайно опрокидывала, – меня били. Ради собственной безопасности я отваживалась прикоснуться только к молоку, но от этого постоянного оглушающего страха и с этим молоком всякий раз случалось какоенибудь несчастье.
Каждый день я очень так тихо и ласково спрашивала папу, не собирается ли он куда-нибудь сегодня вечерком. Он часто исчезал по вечерам, и тогда мы, три женщины, могли, наконец, вздохнуть свободнее. Ах, какими замечательно мирными были эти вечера, а ведь беда-то могла нагрянуть в каждую минуту, – вот только он вернётся! Он приходил всегда немного навеселе. Любая мелочь, и папа моментально слетал с катушек. Настоящую катастрофу или землетрясение могли вызвать, например, игрушки или одежда, валявшиеся вокруг по комнате. Отец всегда повторял, что порядок это самое важное в жизни. И когда он ночью видел где-то беспорядок, то выдёргивал меня из кровати и бил. Под горячую руку доставалось и сестре. Затем все наши вещи сваливались на пол, и следовал приказ – сложить всё в пять минут! Как правило, мы не укладывались в срок и получали тогда вдогонку ещё по парочке колыбельных подзатыльников.
Мама, плача, наблюдала за этими избиениями, прислонившись к дверному косяку.
Она никогда не вмешивалась, потому что тогда отец бил и её. Только Аякс, мой дог, прыгал между нами. Он тоненько скулил и у него были очень печальные глаза, когда у нас в семье дрались. Собаку отец любил так же, как и мы все. Иногда правда, он кричал на Аякса, но никогда не бил его…
Несмотря на все это, я по-своему любила отца и дорожила им. Я была уверена, что он даст сто очков вперёд всем другим отцам. Но прежде всего, я просто жутко его боялась! Да и кроме того, это битье дома казалось мне вполне нормальным и обычным делом. У других детей в Гропиусштадте ведь не было по-другому! У некоторых было и того почище. Мои друзья-подруги часто светили настоящими фонарями, да и матери их тоже. Чьи-то отцы часами валялись вусмерть пьяными под окнами или на игровой площадке. Из окон на нашей улице часто вылетала мебель, женщины звали на помощь, и приезжала полиция. Всё-таки мой отец, по крайней мере, в дым не напивался. Так что, у нас всё было ещё не так плохо.
Отец постоянно обвинял маму в том, что она, мол, растранжиривает деньги. Так она же их и зарабатывала! И когда она ему говорила, что большая часть денег идёт на его походы по кабакам, его женщин и его машину, он сразу закатывал скандал с рукоприкладством.
Свою машину, «Порше», – вот что отец любил пожалуй, больше всего в этой жизни. Каждый божий день он надраивал её до блеска…, ну, если она не стояла в ремонте. Второго такого автомобиля не было во всем Гропиусштадте! Конечно – откуда у безработных «Порше»…
Тогда я, конечно, ещё не имела ни малейшего представления о том, что происходит с моим отцом, отчего он так регулярно буянит. Причины его загадочного поведения открылись мне позже, когда я стала чаще говорить об этом с мамой. В сущности, его диагноз был прост. Папа был самым обыкновенным неудачником. Не справлялся ни с чем. Всякий раз, когда он пытался выпрыгнуть повыше, судьба жестоко роняла его наземь. Даже его собственный отец презирал его. Дед ведь даже предостерегал мою мать от женитьбы на этом недотепе. Да… У деда поначалу были большие виды на сына; семья должна была вновь стать такой же богатой, какой была до экспроприации в ГДР. Ха, если бы отец не встретил мою маму, то стал бы, наверное, управляющим имением, завёл бы собственный собачий питомник! Он как раз изучал эти предметы, когда они познакомились. Мама забеременела, он забросил учёбу и женился на ней. И совершенно понятно, что за все эти годы он должен был прийти к мысли, что в его бедах и нищете виноваты мы с мамой. От всех его радужных планов и мечтаний остался, в конце концов, лишь сиреневый дым, этот «Порше», да пара мифических друзей.
Отец не просто ненавидел нас, он фактически полностью отказался от семьи.
Порой это заходило слишком далеко. Например, его друзья не должны были знать, что он женат и что у него есть дети. Когда мы встречали на улице кого-нибудь из его друзей, или, если он приглашал своих приятелей домой, нам приходилось обращаться к нему как к дяде Ричарду. У меня это было на уровне основного рефлекса. Я была настолько тщательно выдрессирована битьём, что никогда не допускала ошибок.
Если дома чужие, – он для меня «дядя Ричард» и всё тут!
То же и с матерью. Она не должна была говорить его друзьям, что она его жена, более того, ей приходилось вести себя соответствующе. Думаю, он выдавал ее за сестру.
Все отцовские приятели были гораздо моложе его, вся жизнь впереди и все такое.
По крайней мере, они так утверждали. Ну и отец, естественно, хотел быть одним из них. Одним из тех, для кого все только начинается, а уж никак не помятым жизнью неудачником, обременённым семьёй, которую он и прокормить-то не может. Ну, короче, дела с моим папой обстояли примерно так…
Ну а мне было семь, и я, понятно, не могла все так подробно разложить по полочкам. Папа бил меня, и это лишь подтверждало мне то правило, которое я и так уже хорошо усвоила на улице: бей сама или ударят тебя. Выживает сильнейший! Моя мама, вынесшая достаточно много побоев в своей жизни, тоже ничему другому, естественно, не могла меня научить. Она говорила: «Никогда не начинай. Но если тебя бьют, сразу давай сдачи. Так сильно и так долго, как только можешь». Впрочем, сама она уже давно предпочитала сносить побои молча…
Я медленно, но верно усваивала правила игры: либо давишь сама, либо тебя задавят. Ну что ж, – хорошо, и я начала с самого хилого преподавателя в школе. Я стала постоянно мешать ему на уроках, перебивая всякой чепухой. Остальные ребята надо мной только смеялись. Но, когда я начала откалывать такие номера и с более сильными учителями, признание одноклассников мне было обеспечено!
Мало-помалу мне становилось ясно, как самоутверждаются в Берлине – просто нужно горлопанить изо всех сил. По возможности, громче остальных, и тогда ты – босс! Достигнув очевидных успехов в крутых базарах, я решила опробовать и мускулы. Собственно говоря, я не была очень сильной. Но могла разозлиться. И тогда все здоровяки старались держаться от меня подальше. Я почти радовалась, если ктото, допустим, задирал меня на занятиях, и у меня появлялся повод встретить его после школы. Мне, как правило, даже не надо было замахиваться – детишки действительно меня уважали!
Между тем мне исполнилось восемь, и моим заветным желанием было вырасти поскорее большой, стать такой же взрослой, как мой папа, и иметь настоящую власть над людьми. Потому, что всё, что я могла подчинить себе, я уже подчинила, и мне это даже прискучяло как-то, не знаю…
