— Слушаюсь, — хихикнул он.
Когда я вышел (почти вывалился) из будки под звездное небо белорусского августа, Сергей сказал понимающе:
— Пойдем, тут есть одно заведеньице…
В заведеньице я слегка оттаял. Но полностью беспокойство не исчезло. В душе сидел твердый холодный комочек, Напоминание, что этот страх прошел, но впереди будет (кончено же!) еще немало случаев, когда изводишься тоской и тревогой за тех, кого любишь.
Этот страх не оставлял и не оставляет меня всю жизнь. В детстве — за маму, когда на дворе осенний мрак, а она не идет и не идет из своей конторы домой. Потом — за сыновей. Вот младший укатил куда-то автостопом через полстраны и — где он? (А мобильники еще не в ходу). Или за внука, который в парусном походе или в крымском лагере, а телефон молчит, будто его брякнули о камень (а в Крыму всякие оползни и циклоны)… Или даже если просто звонишь кому-то из родных или друзей, а вместо нормального ответа — бесконечные гудки или гнусный голос автоматической девицы: «Данный телефон отключен или находится вне зоны…»
В таких случаях я готов на стенку лезть, хотя стараюсь сохранять спокойный вид. Мое спокойствие никого не обманывает. Те, кто рядом, в сердцах говорят, что я параноик.
— Ну конечно, и даже не один, а «пара…», — жалобно отшучиваюсь я. — Но… Ик… — Это насмешка над собой, имитация нервной икоты… А телефон молчит и молчит…
Я не раз писал в своих книжках, что самая страшная пытка — неизвестность…
Господи, а как же люди раньше-то уходили в дальние плавания? Во времена Крузенштерна и Миклухи-Маклая? Без всякой связи… Да, великое изобретение радио, потом телефонная связь. И эти пластмассовые коробочки с маленькими живыми экранами. Лишь бы они не молчали… И вот наконец:
— Да все в порядке! Просто мы купались, а телефон-то в кармане рубашки, на берегу…
Или:
— Что ты нервничаешь? Я на кухне, а мобильник забыла в спальне…
Или так:
— Ничего особенного, деньги на счете кончились. Ты не мог бы подбросить сотенку на мой номер?..
И приходит облегчение… Надолго ли? Столько непрочности в нынешнем мире…
Вот сколько понаписал, начав рассказ о мраморном Кролике (который на самом деле — зайчонок). О сестре, о Кунгуре, о Максимке с кружкой земляники, о пещере Вельямар на далекой Кубе, о телефонах и своих страхах. О том, что неизвестность — это пытка. И о радости, когда она исчезает… Одна мысли цепляется за другу («цепь ассоциаций»). Но надо возвращаться к главной теме — к малышу Кролику.
Он сидит передо мной, на крышке принтера. Спокойный, с невозмутимостью на мордашке. Я беру Кролика в ладонь. Он — прочный. Крепкий. И частичку этой невозмутимой крепкости он передает мне. Пусть немного, самую капельку, но становится легче. Кролик твердый, но живой. В его мраморном тельце бьется теплое сердечко… Здравомыслящие люди скажут, что это просто оживает жилка в моей ладони. Но мы с Кроликом знаем: сердечко есть.
В те времена, когда я был беспомощным школьником, уверенный ритм кроличьего сердечка помогал мне в минуты горечей и страхов. Если долго не возвращалась мама, я брал Кролика, ложился лицом к стене, ладони с малышом прятал под щеку и слушал мягкое, ровное «тук… тук… тук…». Комок в горле таял и мама приходила…
Да, Кролик не раз помогал мне — учил терпению и твердости.
Так случилось и в тот день, когда я услышал предсказание своей судьбы.
Прогульщик
В рассказах о своем детстве я писал не раз, что после войны родители разошлись, отец уехал в Белоруссию к новой жене, а мама вышла замуж за пожилого охотоведа, сотрудника конторы «Заготживсырье» (названьице, да?). С моей родной улицы Герцена мы перебрались в комнатушку на Смоленской, тесную, как посылочный ящик. Из-за этой тесноты я неделями жил в прежней квартире, там обитала теперь моя старшая сестра Миля с мужем Николаем. Прибегал туда из школы, готовил уроки за старым (еще папиным) столом, сидел вечером у горящей печки и укладывался спать на длинном дощатом сундуке… Сестрица старалась меня воспитывать. Отчитывала за двойки, корявый почерк, порванные чулки и перемазанные чернилами пальцы. Она всю жизнь была отличницей и не понимала, как «нормальный ребенок» может быть лодырем, двоечником и неряхой.
— Будешь сегодня весь вечер учить правила, а не сопеть над «Томом Сойером» и «Геком Финном», они такие же бездельники, как ты…
— Ага, — говорил я и укрывался за перегородкой, в соседней квартире, где жил мой приятель, четвероклассник Пашка. У него тоже были книги про «бездельников» — гайдаровского барабанщика Сережку, неунывающего Буратино и Вовку Грушина, построившего подводную лодку «Архимед»…
Больше всего сестра возмущалась, когда читала учительские замечания в мой адрес.
Дневников тогда у первоклассников и второклассников не было, наша Прасковья Ивановна излагала свою «информацию для мам» на полях тетрадок. «Не принес палочки для счета», «Бегал на перемене», «Не выучил басню», «Кукарекал на уроке», «Опрокинул на соседку чернила», «Не учит таблицу умножения»…
Да учил я, учил эту проклятую таблицу! Но что делать, если не было у меня способностей к математике — ни тогда, ни потом…
…Тот день в конце сентября стоял по-летнему теплый, с пухлыми желтыми облаками, с одуванчиками, которые, как в мае, снова зацвели по канавам. Мы, второклассники, учились тогда во вторую смену, занятия начинались в час дня. Школа была в трех кварталах от дома, можно добежать за пять минут. И я тянул время до «последней черты», потому что на уроки не хотелось уж-жасно. Я играл на дворе. От приставной чердачной лестницы тянулась к вбитому у забора колышку скользкая проволока, к ней подвешен был на медных колечках жестяной самолетик. Это устройство мы накануне соорудили с Пашкой. Я ниткой подтягивал самолетик до верхней ступеньки, отпускал, и он ехал к земле, будто на посадочную полосу. Чтобы добавить самолетику веса, я посадил в хлипкую кабинку Кролика. Так мы и развлекались вдвоем… Нельзя сказать, чтобы игра была очень увлекательная, но все же лучше, чем топать в школу и сидеть в классе, вдыхать едкие запахи мела и «химических» чернил.
Сестра уже не раз появлялась на крыльце, говорила, что я обязательно опоздаю.
— Не-а… — отвечал я, подтягивая самолетик на стартовую позицию.
— Уже без пятнадцати час…
Потом:
— Уже без десяти…
— Ну и чё…
— Не «чё», а марш в школу! — Она с размаха накинула мне на плечо ремень кирзовой сумки и подтолкнула к калитке. Кролика я не успел занести в дом, сунул его в карман. Штаны из гимнастерочной ткани были куцые, с лямками, но карманы — как у настоящих брюк. В них влезало много всего…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
