Веслав Гурницкий — из тех писателей, кто уютной кабинетной тиши предпочитает передний край бурных социально-политических событий, потрясающих планету. Он изъездил чуть не весь мир, особенно много бывал в азиатских странах. Его можно встретить практически везде, где идет или шла борьба не на жизнь, а на смерть между силами добра и зла, свободы и угнетения, за лучшее будущее людей. Закономерно поэтому, что он оказался и среди летописцев кампучийской драмы.
Думаю, что книга В. Гурницкого «Песочные часы» будет с большим интересом встречена советским читателем. Хотя после освобождения Кампучии от кровавого полпотовского режима прошло уже четыре года, эта тема не потеряла своей злободневности. Нагнетая сегодня враждебную кампанию против Народной Республики Кампучии, отдельные деятели в Вашингтоне и столицах ряда других стран начинают забывать или же делают вид, что забывают, о вопиющих преступлениях полпотовских палачей, стремятся обелить их в глазах мировой общественности, придать им респектабельность. И все это делается ради того, чтобы использовать остатки полпотовских банд в вооруженной борьбе против новой Кампучии, в хитроумных политических комбинациях, направленных на ликвидацию народной власти, установление в этой стране порядков, угодных силам империализма и реакции. Книга В. Гурницкого — гневное напоминание всем тем, кто вольно или невольно хотел бы гальванизировать политические трупы полпотовских убийц и мракобесов, отвергнутых своим народом и навсегда вышвырнутых из Кампучии.
Е. Васильков
I–X
I. В четверть шестого мы уже были на границе. Еще не рассвело. Подернутый дымкой, еле заметный, месяц из последних сил держался над сухим, изуродованным снарядами приграничным лесом. Над сетью траншей, над разрушенными бункерами царила тишина, нарушаемая лишь чуть слышным плеском уклеек в придорожной канаве.
Начальник охраны решил переждать до утра. Смущенно улыбаясь, он сказал, что на той стороне еще опасно бродить в потемках. «Вредные элементы» иногда напоминают о себе. Разумеется, не слишком часто. Скорее редко. Можно сказать, лишь время от времени. Однако он отвечает за нашу безопасность, а потому просит нас примириться с этой маленькой заминкой. Впрочем, это ненадолго. Через двадцать минут взойдет солнце.
Моторы выключены. Солдаты охраны закинули за спину автоматы. Лишь около головной машины, притаившись за капотом, как молодой тигр, солдатик в легком, похожем на шляпу шлеме нацелил автомат в вязкую тьму. Его карие глаза терпеливо обшаривали ночной мрак.
Позевывая, ругаясь, что-то бормоча, мы разбрелись по дороге. Все были согласны в одном: вовсе ни к чему вскакивать в три часа ночи. Откуда-то появилась бутылка вьетнамской водки под названием «луа мой», что значит в переводе «новый рис». Пять утра — это прекрасное время для борьбы с горечью бытия, тем более что последний бой завершился далеко за полночь в ожесточенных спорах, в чаду взаимоисключающих мнений. Только переругавшиеся небритые мужчины со стаканами в руках могут понять, что такое эти дурные и дурацкие ночи.
Я лениво поплелся вперед, шатаясь от усталости, отшвыривая носком ботинка пустые гильзы и засохшие лепёшки буйволиного помета.
Впрочем, встать в три часа утра — это в некоторых отношениях неплохо. Я люблю эти часы, сонные, злые, полные беспорядочных, грубоватых сновидений, часы каждодневного искупления грехов. В эти часы хорошо думается: дерзко, небрежно, без оглядки на логику, на дневные страхи и притворство. Со всей откровенностью. Быть может, только в такие минуты с человека слетает вечное его беспокойство по поводу манер и прически, желание всем нравиться и никого не задевать.
II. Итак, решено. Не буду писать никакой книги. Мне уже осточертело «собирать материал», заниматься болтовней, поправлять, подгонять, читать внутренние и внешние рецензии, ходить на «авторские вечера», делать горькие сравнения, подсчитывать ошибки. Хватит. Довольно. У меня есть на что жить. По какому, собственно говоря, поводу я должен участвовать в наращивании словесного потопа и притворяться, что собираюсь сообщить нечто важное? Ничего важного сказать я не в состоянии.
Это становится смешным и неприличным. Все вокруг что-то наперебой строчат, в поспешности и горячке, словно завтра навек пропадут типографская краска и бумага. По всей стране разносятся оголтелый стук пишущих машинок и пронзительный скрип авторучек. Молодые польские прозаики со значительным видом уведомляют нас, что одна дама отказала им в прелестях своего тела и по этому поводу они приняли повышенную дозу алкоголя. Бумажные поручики тиражом в сто тысяч экземпляров победно расправляются с негодяями-преступниками. Сатирики хлещут своими бичами но четыре тысячи семьсот пятьдесят злотых с листа. Люди отправляются в научную командировку для изучения божьих коровок, полярных или тропических, и лотом годами строчат столбцы насчет цвета и вкуса касторового масла. Польские собственные и специальные корреспонденты тоже хороши: что ни выезд, то книга. Весь мир, от Шпицбергена до пустыни Гоби, описан уже сто шестьдесят восемь раз. Спецкоры побывали даже на Фолклендских, Триобрандских и Андаманских островах. Космос, полюс, пустыня — Пожалуйста! У вас, мистер Г., тоже много кое-чего на совести.
В обычное время этот кинематограф засасывает по инерции. Все превосходно: ставятся проблемы, формируются точки зрения, биржа работает, сверху снисходительно взирают на эти игры, жизнь течет. Но иногда проектор гаснет во время сеанса. В зале загорается свет. И мы с удивлением смотрим друг на друга, вспотевшие от писания, запыхавшиеся в толкотне, с налитыми завистью глазами. Тогда хочется заорать, что все это мы выдумали, что подлинные проблемы нашего века совсем не таковы и решаются они в совершенно других местах планеты. Но вот через минуту вновь закрутилось кино, и все сомнения вылетают из головы. Лишь бы вперед. Если даже кто-то испытывает потребность привести в порядок свои мысли, то он не обратится за помощью к трудам аккредитованных за рубежом корреспондентов. Да и немногие в этом нуждаются.
Бумажный мир, жевательная резинка, пластмассовые души, усталые глаза корректоров и библиотекарш, нехватка целлюлозы, падающие сосны, тоска такая, что не обойтись без ста граммов пшеничной.
Видно, так и должно быть. Каждый подготовил рассказ и хочет прокричать его, пока можно. Некоторые рассказы даже недурны. Да и мои иногда тоже.
Но это не занятие для мужчины.
III. Обойдись я даже без этих язвительных и плоских замечаний, которые родились в полусонном мраке как следствие нарушения в подкорковых центрах химических процессов, все равно пришлось бы принять к сведению, что мы давно говорим на разных языках. Кого убеждать, кого обращать? Что бы я ни написал, меня обязательно на чем-то поймают или покажут, как обо многом я умолчал, не коснувшись таких-то и таких-то не относящихся к делу вопросов.
Вот уже двадцать лет я убежден, что по-настоящему жгучие проблемы рода человеческого решаются в Азии, и больше нигде.
Но как я могу это доказать? Что есть у меня, кроме чисто субъективной уверенности, которую легко счесть одержимостью, безобидной манией? Кого по-настоящему интересуют отдаленные уголки Азии как полигон, где испытываются на прочность элементарные понятия? Писатель, который ищет незамутненной человечности среди живущих под Варшавой люмпенов, никогда не примет моего предложения перенести изучение доли человеческой на тринадцать тысяч километров юго-восточнее Краковского Предместья[3]. И если я ему скажу, что знаю наших люмпенов не хуже его и не вижу смысла отыскивать в них человечность, умалчивая о судьбе тех, далеких людей, тогда он спросит (и не без оснований), что же я предлагаю, коль скоро не все хорошо переносят тропики. Тут дискуссия и оборвется, поскольку моя азиатская одержимость не выдержит испытания теми строгими критериями зла и добра, которые устанавливаются каждый день в полдень начитанными и впечатлительными людьми, с чистыми или почти чистыми руками. Если сказать им, что каждый молчит о чем-то своем и у двух молчаний разная цена, а подлинная мера бедствий человеческих объективна и легко проверяется, они со значительным видом продемонстрируют мне свой приватный космос, не выходящий за пределы четырех варшавских улиц, и иронически спросят: неужели я не вижу здесь ничего интересного? По их мнению, именно здесь всего чувствительнее действие повседневных и экзистенциальных терзаний, достойных увековечения на бумаге. Элементарный опыт всегда является наилучшим исходным пунктом для созидания мира, абсолютной истины и нравственности. Остальное — это газетная писанина лучшего или худшего качества. Как правило — худшего. Я на это сердито отвечу, что по мне лучше та подлинность, которая присуща, скажем, народу Зимбабве, чем та модель социальной впечатлительности, которая импортирована и перенята совсем не от тех, кто может сказать нечто новое. Они саркастически фыркнут и спросят (опять-таки не без повода), какой способ мышления представляется мне более распространенным и не степень ли распространенности должна быть в конце концов надежным ориентиром для лиц, которые с такой охотой выступают от имени народов и континентов.
