Это продолжалось недолго, а когда кончилось, он по-прежнему сидел неподвижно, глядя то на ненастоящий стол, то на ненастоящую стену. Звуки уличного движения доносились как сквозь дрему. Клубы дыма, валившего из корзины для бумаг, явно снились. "Надеюсь, ты не сомневаешься в том, что здесь реально", -- презрительно сказал его двойник.
Дым сменился оранжевым пламенем, затем вспыхнула штора. Пожалуй, придется проснуться.
Кто-то крикнул. Миссис Анструтер, его секретарша, стояла в дверях и указывала на что-то пальцем. Началась суматоха, крики, брызнула пена из огнетушителя.
Пламя погасло, дым рассеялся.
-- О Боже, -- шумно вздохнула миссис Анструтер, вытирая с носа следы сажи. -- Как хорошо, что я вошла, мистер Доусон. Вы сидели, уткнувшись в книгу...
-- Да, -- сказал Доусон, -- я ничего не заметил. Придется поговорить с Каррузерсом, чтобы впредь не бросал спички в корзину.
Но вместо этого он позвонил Хендриксу. Психиатр мог принять его через час. Доусон занялся кроссвордом, а в десять поднялся наверх. Он разделся, и Хендрикс обследовал его с помощью стетоскопа, тонометра и прочих замысловатых устройств.
-- Ну и что?
- Все в норме.
-- Выходит, у меня просто бзик?
-- Бзик? -- переспросил Хендрикс. -- Подойди-ка сюда. Признавайся, что случилось?
Доусон рассказал обо всем.
-- Это как эпилепсия -- я понятия не имею, когда начнется следующий приступ. До сих пор они продолжались недолго, но это ни о чем не говорит. Кроме того, остается впечатление нереальности. Я отлично понимал, что в корзине горит бумага, но считал, что это ненастоящий огонь.
-- Галлюцинации имеют тенденцию развиваться, а реориентация не всегда бывает мгновенной.
Доусон куснул ноготь.
-- Конечно. Но, допустим, Каррузерс решил выпрыгнуть в окно. Я бы даже не попытался его остановить. Черт возьми, мне нужно было бы пройти по краю крыши, тогда бы я знал, что может случиться беда. Все это просто сон!
-- Сейчас тебе тоже кажется, что ты спишь?
-- Нет, -- решительно ответил Доусон. -- Разумеется, нет! Это чувство появляется только во время приступа и сразу же после него...
-- Ты снова чувствовал в руке этот твердый предмет?
-- Да. И тот же смрад. И было что-то еще...
-- Что?
-- Не знаю.
-- Пошевели этот предмет. Ты должен это сделать. Это следует из теста четырехбайтовых слов. И ни о чем не беспокойся.
-- Даже о том, что упаду с крыши?
-- Забудь ты на время об этой крыше, -- сказал Хендрикс. -- Если тебе удастся раскрыть значение символики, ты излечишься.
-- А если нет, то мне грозят галлюцинации второго порядка?
-- Я вижу, ты кое-что подчитал. Послушай, если тебе кажется, что ты самый богатый человек на свете, а в кармане у тебя нет ни гроша, как это можно объяснить?
-- Не знаю, -- ответил Доусон. -- Может, я просто эксцентричен?
Хендрикс так энергично покачал головой, что подпрыгнули его обвислые щеки.
-- Нет. Логичнее предположить, что ты стал жертвой грабителей, понимаешь? Не пробуй подгонять фальшивое значение к своей пыльной оконной раме. Дело не в том, что ты видел какого-нибудь типа, который выкрадывает из столярной мастерской оконную раму и выносит ее под мышкой, или чтобы думал, что союз стекольщиков решил тебя преследовать. Нужно искать истинное значение символов. Еще раз повторяю: пошевели тем предметом, который держишь в руке. Не бойся этого.
-- О'кей, -- согласился Доусон. -- Пошевелю. Если смогу.
Сон приснился ему в ту же ночь, но это был нормальный сон. Привычная галлюцинация не появлялась, зато ему снилось, будто он стоит под виселицей с веревкой на шее. Вдруг появился Хендрикс, размахивая свитком, перевязанным голубой ленточкой.
-- Ты помилован! -- крикнул психиатр. -- Вот приказ, подписанный самим губернатором.
Он сунул бумагу Доусону.
-- Посмотри, -- приказал он. -- Развяжи ленту.
Доусон не хотел этого делать, но Хендрикс настаивал. Когда наконец он потянул за конец ленты, то увидел, что она соединена с длинной веревкой, лежащей на платформе с концом, укрытым от его глаз. Щелкнула задвижка, и люк под его ногами открылся. Потянув за конец ленты, он сам привел в действие механизм. И повис.
Проснулся он весь в поту. В темной комнате было тихо. Ночные кошмары не мучили его уже много лет.
Сон еще дважды посещал Хендрикса, и каждый раз психиатр расспрашивал его все детальнее. Однако разговоры всегда кончались одинаково: нужно определить символ, шевельнуть предмет, вспомнить.
На третий день, сидя в приемной Хендрикса Доусон вспомнил.
Его окружила хорошо знакомая атмосфера, тяжелая, пропитанная болезнью. Он попытался сосредоточиться на зданиях за окном, но не смог справиться с приступом. В последний момент он вспомнил совет Хендрикса и, едва почувствовав в руке холодный твердый предмет, изо всех сил попытался сдвинуть его с места.
"Налево, -- подсказало ему что-то. -- Налево!"
Нелегко было преодолеть вялость, чувство духоты, давление галлюцинации. Он не мог шевельнуть этот предмет. Однако в конце концов импульс дошел до его ладони, пальцы сжались и он толкнул. Что-то стукнуло и...
Он вспомнил.
Последнее перед...
Перед чем?
-- Терапия жизнью, -- произнес голос. -- У нас бывает по нескольку случаев каждый год, и мы должны обезопасить себя от этого.
Карестли провел восьмипалой ладонью по потной лысине.
-- Тесты показывают, что тебе это нужно, Доусон.
-- Но я не...
-- Конечно, ты не знал. Этого не обнаружить без специальных приборов. Но ты нуждаешься в лечении, это уж точно.
-- У меня нет времени, -- сказал Доусон. -- Упрощающие уравнения только начинают обретать понятный вид. Сколько я должен провести в коконе?
-- Около полугода, -- ответил Карестли. -- Впрочем, это неважно.
-- Кроме того, Фарр вошел в него в прошлом месяце.
-- Он тоже нуждался в этом.
Доусон вгляделся в стену. Под воздействием мысленного импульса матовость сменилась прозрачностью, и он увидел Город.
Карестли сказал:
-- Никогда прежде ты этого не испытывал. Ты один из самых молодых. В этом нет ничего плохого: это стимулирует, лечит и в конце концов просто необходимо.
-- Но я чувствую себя совершенно нормально!
-- Приборы не лгут. Коэффициент эмоции просто фатален. Послушай, Доусон, я намного старше тебя и проходил через это двенадцать раз.
Доусон поднял на него взгляд.
-- И где ты был?
-- Каждый раз в иной эпохе, в той, которая лучше всего подходила для конкретных отклонений. Один раз это была Бразилия тысяча девятьсот восьмидесятого года, другой раз -- эпоха Реставрации в Лондоне. И во Второй Римской империи я тоже побывал. У меня было множество работы, я провел десять лет в Бразилии, создавая там резиновую промышленность.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
