«Господи, дай мне простых, понятных слов». Должен бы молиться всякий, кто хочет в наши дни говорить о Конце.
«Тятенька, боюсь» — вот, кажется, самое простое слово, но попробуйте сказать его в нынешней, «мирной» Европе, — будет «неприлично», в лучшем случае, а в худшем — «забавно».
Если бы меня спросили, что для современного, среднего, «цивилизованного» человека наиболее дико, чуждо, непонятно, невместимо, я бы ответил: «Конец». Мы, можно сказать, на свет рождаемся с аксиомой благой бесконечности: всякая бесконечность лучше конца; всякая величина с коэффициентом бесконечности становится абсолютно-положительной. Кое-что о «дурной бесконечности» мы знаем, но так смутно, что это нам ни к чему не служит. Хуже всего, что в этой «врожденной аксиоме» происходит, то ли по общей слабости человеческого ума, то ли по особому дурному вкусу, свойственному европейской цивилизации последних трех-четырех веков, смешение «бесконечного» с огромным. Внешне-огромное может быть внутренне-пустым, ничтожным, — это мы тоже знаем, но так отвлеченно, что и это нам не служит ни к чему.
Воля к огромному — ничтожному, дурной вкус к «дурной бесконечности», погубили несколько великих цивилизаций — ассиро-вавилонскую, эллинистическую, римскую; может быть, погубят и европейскую.
Греков, до эллинизма, спасала если не религиозная, то эстетически-врожденная аксиома благого конца — меры: все, что прекрасно, здесь, на земле, ограничено, замкнуто, закончено; вольно стремится к своему концу и пределу; красота есть человечески-божественное явление Конца. Вот почему воля к прекрасному связана у греков с волей к трагическому, с «любовью к року», amor fati: кто родился, принял начало — жизнь, тот принял и конец — смерть; вот почему греки создали столь непонятное нам слово apeiron, «бесконечное» — «неиспытуемое», то, чего нельзя и не должно пытать, познавать; хаотически-безвидное, безóбразное и безобразное. Наша оценка здесь опрокинута: конец лучше бесконечности. В греческом искусстве эсхатология — начало эстетики, а в греческой мистерии — начало религии.
XXXV
Личность бесконечна только в нездешней, трансцендентной возможности, а в здешней, эмпирической действительности — ограничена, замкнута: лицо духовное, так же как плотское, определяемое чертами, концами, пределами, есть тоже человечески-божественное явление Конца; быть бесконечным здесь, на земле, значит быть безличным. Наша воля к земной бесконечности есть тайная воля к безличности.
XXXVI
В возможно истинную гипотезу бесконечной мировой эволюции мы включаем заведомо ложную теорию бесконечного земного прогресса: мы хорошо знаем, что земной мир конечен, как в пространстве, так и во времени; если имел начало, то будет иметь и конец.
Но мы не знаем, когда, и, делая эту неизвестность коэффициентом прогресса, мы возводим его на степень Абсолюта, как бы самого Божественного Промысла, и нет таких человеческих жертв, которых бы этот Абсолют не требовал.
Если вторая всемирная война будет самоистреблением человечества, то этого потребует он же, «бесконечный прогресс», самый кровавый из всех Молохов.
XXXVII
От него-то и освобождает эсхатология, метод религиозно-исторического познания, не менее точный, чем все научные методы. Чтобы понять середину — всемирную историю, надо видеть ее начало и конец; чтобы понять смысл пути, надо видеть, откуда и куда он ведет.
Первое знание, данное человеку: «я», бытие внутреннего мира, личности — психология, в самом широком смысле; второе знание: «не-я», бытие внешнего мира — космология; третье: конец «я» и «не-я» — эсхатология. Все эти три знания одинаково точны, но не одинаково легки: самое легкое — первое, третье — самое трудное.
Вся культура, или, вернее, «цивилизация», движется в среднем — в космологии; вся религия — в крайнем — в эсхатологии.
XXXVIII
Чувство Конца есть тайное пламя всех религий, христианства же особенно.
«Покайтеся, ибо приблизилось царство небесное» — вот первое слово Иисусовой проповеди. Близость Царства есть близость Конца: «близок всем конец, pantôn de telos êngiken» (I Пет., 4, 7). — «Время уже коротко, ибо проходит образ мира сего» (I Кор., 7, 29, 30). Первое, по смыслу, прошение молитвы Господней: «Да приидет царствие Твое» — да приидет Конец.
XXXIX
В том, что мы называем «язычеством», и что можно бы назвать «христианством до Христа», — в греческой мистерии, наследии Египта, Вавилона, Ханаана — «Атлантиды», по мифу Платона, допотопного человечества, по книге Бытия, — та же эсхатология.
«Молния — кормчий всего; всем управляет Молния, ta de panta oiakizei keraunos». — «Этот огонь разумен — всего миропорядка причина» (Heraclit, Fragm., 63), — как будто возвещает Гераклит, мудрец и пророк мистерий, молнию Сына: «ибо, как молния сверкает от востока и видна бывает до запада, так будет пришествие Сына Человеческого» (Мат. 24, 27). — «Суд мира и всего, что в мире, — через огонь». — «Все огонь, когда придет, рассудит и возьмет себе» (Heraclit, Fragm., 65–66), — опять как будто возвещает Гераклит огонь Сына: «Огонь пришел Я низвесть на землю, и как желал бы, чтоб он уже возгорелся» (Лук. 12, 49).
Этот-то огонь Конца и соединяет оба человечества, второе и первое, Историю и Преисторию.
XL
Тени Конца проходят по человечеству в крушении великих всемирно-исторических циклов-эонов; с каждым из них, люди думают, что наступил конец, и ошибаются, но не совсем: с этих горных вершин всемирной истории, действительно, виден ее горизонт — Конец.
Может быть, и гибель Европы не будет концом человечества, но, с гибелью европейской, христианской всемирности, «мерзость запустения станет на месте святом», а это уже знамение Конца.
XLI
Человек знает, что умрет, потому что другие люди умирают; так второе человечество знает или могло бы знать, что умрет, потому что умерло — первое.
XLII
Мы не то что не верим в Конец, но нам с ним нечего делать: смерть человечества, так же как человека, для нас только бессмысленный случай. Не зная, когда кончится мир, мы решаем: «никогда», и живем в «благой бесконечности». Это предсказано тоже, как знамение Конца: «Явятся в последние дни наглые ругатели, говорящие: где обетование пришествия Его? ибо с тех пор как стали умирать отцы, от начала творения, все остается так же» (II Пет. 3, 4).
XLIII
Каждый человек, умирая, видит конец мира. Но разные бывают концы: можно умереть, чтобы воскреснуть, и околеть, как собака. Эсхатология — «запах смертный, на смерть», для одних, «запах живительный, на жизнь», для других (II Кор. 2, 16). Если мы еще не сделали между ними выбора, то, может быть, скоро сделаем.
«Люди будут издыхать от страха и ожидания бедствий, грядущих на вселенную… Тогда восклонитесь и подымите головы ваши, потому что приблизилось избавление ваше» (Лук. 25, 28). Нет, мы голов не подымем. «Вы знаете с точностью, что день Господен придет, как вор ночью» (I Фесс. 5, 2). Нет, не знаем, так же, как не знали дня своего пассажиры Титаника, пока не столкнулись с плавучею льдиной.
XLIV
Атлантический кабель и радио не повторят ли когда-нибудь древневавилонскую клинопись:
Ануннаки-диаволы подняли факелы,Облистали землю страшными блесками.Ярость Ададова вздыбилась до неба…И разбила землю, как сосуд горшечника.(Gilgam. XI, 104–108)
«Было и будет!» — вопиют волны Атлантики, но мы не слышим.
XLV
«Если не покаетесь, все так же погибнете». Не поздно ли каяться? Может быть, и не поздно: стоит только повернуть руль Титаника на одну линию, чтобы пройти мимо льдины. Но кто повернет? Люди власти никогда еще не были так слепы, как сейчас, а зрячие так безвластны, потому что одиноки, рассеяны; каждый сидит в своем углу и дрожит или плачет, как тот вертящийся в белой комнате мальчик: «Тятенька, боюсь!»
XLVI
Первое, что надо бы сделать, — соединиться всем, кто слышит приближающийся шум потопа, и сказать так, чтобы все услышали: вторая война — конец человечества. Этого, может быть, будет достаточно, чтобы повернуть руль Титаника.
А если нет, и потом все-таки будет, то надо строить Ковчег.
В древневавилонском сказании милосердный бог Эа, предупреждая о потопе Ноя-Атрахазиса в вещем знамении, свистит в щели тростниковой хижины его, как начинающийся ветер потопа:
Хижина, хижина! Стена, стена!Слушай, хижина! внемли, стена!Человек из Шуриппака, сын Убара-Туту,Сломай свой дом, построй ковчег.Презри богатства, жизни взыщи,Все потеряй, душу спаси.(Gilgam. XI, 21–27)
Ветер потопа свистит во все щели нашей европейской хижины, — будем же строить Ковчег.
XLVII
«Семя рода человеческого… спасла надежда мира, прибегнув к ковчегу» (Прем. 14, 6). Семя второго человечества спас первый ковчег; второй — спасет семя третьего. Если второе человечество не исполнит своего назначения, так же, как первое, то его исполнит третье: разрушит царство дьявола — войну, созиждет царство Божие — мир.
