Скоро в санях Никитина плотно лежали тючки с драгоценными собольими шкурками.
Но слух о щедром тверитянине катился не только по охотничьим стойбищам, дошел он и до сторожевых новгородских городков. Приказчики Репьиных, Борецких и других посадских богатеев всполошились. По исконным новгородским владениям шел чужак! Его велено было схватить. Афанасий знал, чем грозит ему встреча с новгородцами, никому не позволявшими ходить в эти края. Он шел скрытно, но как он ни таился - дороги были известны, и вьюжной февральской ночью, уже на пути к Вологде, Никитин увидел стражу. Его били сапогами и рукоятками сабель, выламывали руки, требуя назвать имена сообщников и охотников, с которыми вел торг. Он молчал. Ему удалось спастись чудом, бежав из-под стражи с помощью крестьян-возчиков.
Больше недели пробирался он без дорог дремучими лесами. Ночевал в снегу. Ел сырое мясо птиц, которых бил из самодельного лука.
Выйдя к деревеньке из трех дворов, зимой отрезанной от всего мира, он походил на скелет. И лишь поздней весной, поправившись, он смог тронуться в Тверь.
Тогда-то и произошел у него первый недобрый разговор с Кашиным.
Никитин вернулся обобранный. Задумчиво и недобро глядел он вокруг, что-то вынашивая в сердце. Стал еще более дерзок на язык.
А дела шли худо: еле-еле хватило средств начать кое-какую торговлишку в мясных рядах. В Твери на него показывали пальцами. За глаза посмеивались, но на улице уступали дорогу. Боялись. Такой все может! Нечистая совесть вызывала этот страх. А он, казалось, ничего и не замечал. Жил уединенно, просиживал ночами над священным писанием и мирскими книгами, на пиры и в гости не жаловал. Один дьяк Иона, старый учитель Афанасия, знал его думы и чаяния.
Мысли эти были дерзкие, чаяния - несбыточные. Дьяка они удручали.
- Господи! - вздыхал Иона. - Не доведут тебя до добра сии рассуждения. Живи просто.
- Как? Вроде собаки? Кинут кость - хвали, не кинут - скули?
- Как другие живут...
- А как другие живут? Ты что, ослеп, дьяче? Мир-от по уши в скверне погряз! И неправедно устроено. У одних - мясо во щах, у других - башка во вшах. Это - ладно?
- Каждому господь воздаст...
- Что? Вон, Барыковы тестя сжили, чтоб добром его завладеть, от бояр и славы всего, что мужиков изводят, вино жрут да девок брюхатят, с татарвой сговоры ведут, и всем им почет, удача, а ты - крутись, как собака за хвостом, и все ничего не укусишь. Один репей и выгрызешь. Велико воздаяние...
- Грех! Грех! Господь на том свете всех рассудит. Не суди сам...
- Ага! Меня - судят, а я - молчи? Ну, не на того Шарика цепка: тонка и не крепка! Мне тоже зубы даны не молоко жевать. Укушу, так до кости. И не спорь ты со мной, сделай милость! Надоело мне среди волчьей стаи жить. Все равно скоро уйду...
- Опять? Ведь сколь ходил - бестолку. Или веришь...
- Верю. Одна думка осталась. Уж если там, куда пойду, ни богатства, ни правды не сыщу - аминь. Зови, попадья, батьку кутью слизывать. Нет, значит, на земле правды!
- Далеко собрался?
- Далеко.
- А товар?
- В долг возьму.
- Дадут ли?
- Дадут! Жадность одолеет. Я за куну* десять посулю.
______________ * Куна - денежная единица на Руси. Были куны тверские, московские, новгородские.
- Где возьмешь-то? На земле, что ли?
- Один раз и ты угадал. Там, куда иду, на земле золото лежит.
Иона вытаращил глаза, всплеснул руками. Широкие рукава рясы так и взметнулись.
- Ты что удумал? Что удумал? - приблизив сухое лицо к Никитину, зашептал он. - Начитался книг-то! Вракам поверил? Господи! То-то у него Индикоплов на столе... Выкинь из головы сие!
- Что так?
- Да господи... никто же не ходил туда, в эту...
- Не бойся, говори: в Индию.
- Господи, господи, помилуй и спаси... В Индею... Ох ты, горе! Может, и нет ее.
- Товары оттуда возят.
- Кто? Христиане?
- Ну, сурожцы* у басурман берут...
______________ * Сурожские гости - купцы из города Сурожа в Крыму, через который шла значительная часть русской торговли с Востоком и странами Средиземноморья.
- То-то. У басурман! У нечистых. Те с чертом в ладу. А тебе куда соваться? Да и где она, Индея? Знаешь, что ли?
- Узнаю. В Сарае, говорят, бывали индийцы. Стало быть, пока по Волге плыть.
- Забудь, забудь сие! Диаволы там, черти, чудища, мамоны живут! Вона и Индикоплов то же пишет. Проклятое там золото! Молись, чтоб искушения избегнуть!
- Это, дьяче, тебе молиться, а мне - путь искать. Не суетись. И помалкивай. Никому про мои думы знать не след. Услышу, что языком молол, из души долой!
- Боже пресвятый! Афанасий! Одумайся! Ты же как родной мне...
- А коли как родной, так и не мешай... Эх, дьяче, един ты у меня в Твери, кто понять мог, а и то не захотел! Ну, будя. Поговорили.
Иона испуганно крестился, глядя на бледного, с воспаленными глазами Никитина.
Вскоре ближние заметили в Афанасии еще одну перемену. Похоже, первая смекнула, в чем дело, ключница Марья. Но, смекнув, не обрадовалась.
- Афоня-то, - пригорюнясь, поведала она Ионе, - на Олену кашинскую заглядываться начал!
- Но? Слава тебе, господи! - обрадовался Иона.
- Чего ты скалишься-то, отче? - покачала головой Марья. - Ведь первая на посаде невеста. И баска* и богата. Кто ее за него отдаст? Не по топору топорище.
______________ * Баский - красивый.
- Ничего, ничего, даст бог! - весело защурился старый дьяк. - Авось разбогатеем... Может, выкинет теперь дурь-то из головы!
Марья пошла прочь. Иона на радости уж заговорился: свадьбу сыграл.
В хорошую минуту дьячок вздумал пошутить над Никитиным, но только помянул про белую лебедь, как Афанасий сурово свел брови:
- Чего понес? Какая тебе лебедь привиделась?
Иона притих.
А Никитин и правда задумывался о дочери посадского богатого гостя Василия Кашина. Так и стояло перед ним ее продолговатое, с чуть выступающими скулами, сжатыми висками и ямочкой на округлом подбородке лицо. Никогда не встречал подобной красы.
Словно свечу во мраке зажгли, как увидел он Олену, возвращаясь однажды из церкви.
Он тут же охладил себя: не заглядывайся, не твоя доля! Гнал мысли об Олене, досадовал на себя, что не властен над сердцем. Потом его охватила злоба. А почему не его доля? Почему ему радости знать не дано? Или добиться Олены не сможет?
Как-то по-новому увидел и себя и свою жизнь. Залез в нору, спрятался, а что толку? Дать растоптать себя? Все запротестовало в его душе. "Врешь, не сломили! Еще постою за себя! Не таков Никитин!"
И мысль о поездке в сказочную, никем не виданную Индию овладела им с еще большей силой.
Денег и товаров для дальнего торга нет... Что ж? Можно взять в долг. И хоть несладко было идти к тверским толстосумам, Никитин решился на это. Впрочем, здесь ему повезло. Неожиданно сам Василий Кашин зазвал к себе Афанасия... С того дня все переменилось. Дни полетели, как вспугнутые птицы. Жизнь опять распахнула перед Никитиным свои ворота.
Ладья уже далеко отошла от вымолов. Песня кончилась, последний раз всплеснув над волжской ширью.
- Поворачивать, что ли, Афанасий? - окликнули Никитина. - Вона куда заплыли.
Никитин огляделся. И впрямь пора было поворачивать. Он велел убрать парус. Ладья медленно развернулась. Шагнув к скамье, Никитин отодвинул одного из мастеровых, сам взялся за еще не обтершиеся рукояти весел. Роняя капли воды, они описали широкий полукруг.
Пристав к берегу, укрепив ладью цепями, Никитин махнул рукой:
- Пошли, ребяты! Расплачусь!
Он не стал надевать кафтан, только накинул его на плечи и зашагал тропкой через слободские огороды вверх, к дому.
Мастеровые как были, прихватив топоры и веревки, тронулись гурьбой за ним.
Этот день в добротном, на два яруса, со слюдяными оконцами доме Василия Кашина начался хлопотливо и тревожно. Сам хозяин, как поднялся, сходил в церковь, поставил свечу заступнице - тверской богоматери, побывал на пристанях, в амбарах, посмотрел, как работники чистят лошадей, сунул нос во все углы, поворчал и ушел наверх, в заветный терем, куда без особых причин никому из домашних лучше было не стучаться. Едва отзвонили к ранней обедне, пролез в ворота купец Микешин, желтолицый и пронырливый, юркнул к хозяину, о чем-то зашептались. Он тоже плыл. Домашние же сбились с ног: Василий Кашин, по обычаю, готовил отъезжающим угощенье.
Увядшая плоскогрудая жена Кашина Аграфена растерянно шастала от печи к подклетям, поджимая тонкие бескровные губы. Надо было и пирогов напечь, и мяса нажарить, и разносолы приглядеть.
Крикливая брань ее слышалась повсюду. Не по сердцу был Аграфене затеваемый пир, не нравилось новое дело Кашина. Но ослушаться мужа купчиха не смела и срывала теперь злость на домочадцах. Иногда она принималась беззвучно причитать:
- Господи! За какие грехи караешь? Василий-то на седьмом десятке ума решился! Сколько раз судьбу испытывал, а нынче сам ехать не может, так Никитину товары поверил! Ладно бы кому другому, а то шалому, всезнайцу, книгочею... О господи! Тот и свое после родителя не уберег, где ж ему чужое смотреть! Дерзок, людей ни во что ставит, почтенных купцов срамит. Прельстил, окаянный! И Оленку околдовал, не иначе. Все его высматривает!..
