Ударные – Станислас Лепель
Бас-гитара – Себастьен Воган
Клавишные – Фредерик Лежен
Музыка – Лежен/Лепель
Стихи – Пьер Мазар
Продюсер: «Голограммы» и ЖБМ
Одна девушка и четыре парня. Это и была группа «Голограммы». Пять человек разного происхождения, чьи жизненные пути никогда не пересеклись бы, если бы не музыка. Сын врача из семьи среднего достатка – Ален. Провинциалка из Бургундии, поступившая в Художественную школу при Лувре и мечтавшая о карьере певицы, – Беранжера. Сын дантиста из Нейи, студент Школы изящных искусств, бредивший ударными, – Станислас Лепель. Сын железнодорожного кондуктора, игравший на синтезаторе и сочинявший музыку, – Фредерик Лежен. Наконец, сын сапожника из Жювизи, владельца небольшой ремонтной мастерской, в которой не только чинили обувь, но и изготавливали ключи, виртуоз бас-гитары, – Себастьен Воган. Позже к ним присоединился Пьер Мазар, писавший для них тексты песен; он был старше остальных и ничего не понимал в музыке, занимался торговлей предметами искусства и собирался стать антикваром. Помешанный на литературе, особенно на поэзии, он принял брошенный ими вызов и согласился сочинять песни на английском, в том числе написал «We are such stuff as dreams are made of», из которой они надеялись сделать свою визитную карточку. «Мы созданы из вещества того же, что наши сны»[1] – это была строка из Шекспира – загадочная, как эзотерическое заклинание, и идеально ложившаяся в стилистику new wave. Беранжера познакомилась с Пьером на студенческой вечеринке в школе Лувра. С ним и с его младшим братом – Жан-Бернаром Мазаром, он же ЖБМ.
* * *
Ален лежал в постели, охваченный острым чувством сожаления, – если только это не был приступ хандры, предвестие начинающейся депрессии и нервного истощения. Весь его врачебный арсенал – стетоскоп, тонометр, таблетки и микстуры – был сейчас бесполезен и не мог помочь ему ни поставить себе диагноз, ни назначить лечение.
Во времена «Голограмм» еще существовали виниловые сорокапятки, которые он покупал в магазинчике грампластинок или в «Моно-при». Потом магазинчик закрылся и на его месте появилась лавка «Феликс Потен», но она открывалась так поздно, что вскоре разорилась; с ее исчезновением с улицы пропала последняя маленькая бакалея; после этого помещение сменило несколько вывесок, и сегодня в нем прочно обосновался магазин, торгующий суперсовременными айфонами и айпадами с приложениями для скачивания музыки и фильмов. Фотомагазина тоже больше не было. Раньше там покупали кассеты фотопленки «Кодак» – на 12, 24 или 36 кадров – и сюда же относили проявлять и печатать снимки; явившись неделю спустя их забирать, вы обнаруживали, что половина из них вышли нечеткими и размытыми. Сегодня любой мобильный телефон позволяет совершенно бесплатно сделать больше трех тысяч фотографий, мгновенно увидеть результат и убедиться, что он чаще всего вполне удовлетворительный. Ален подумал, что простая фраза «Сейчас сфоткаюсь на телефон» каких-нибудь тридцать три года назад заставила бы окружающих принять произнесшего ее человека за беглого пациента психушки. В 1983 году никому и в голову не пришло бы, что можно идти по улице и разговаривать по телефону. Если бы нам тогдашним предложили айфон, большинство из нас удивились бы: а зачем он нужен? Что у нас осталось неизменным с восьмидесятых? Мало что, а может, и вовсе ничего. Телеканалов было шесть, а стало сто пятьдесят с лишним, достаточно поставить спутниковую антенну. Раньше был один телевизионный пульт, а сегодня их по меньшей мере три – от цифрового видеорекордера, от плазмы и от аудиоколонок. Вся эта электроника постоянно обновляется, а назначение трех четвертей кнопок на каждом очередном пульте представляет для нормального человека тайну, покрытую мраком. Цифровые гаджеты захватили мир, их возможности беспрестанно расширяются и уже расширились до того, что ты можешь, сидя на террасе кафе, делать тьму вещей. Всемирная паутина предоставляет нам неограниченный доступ к чему угодно, от курсов в Гарвардском университете до порнофильмов, не говоря уже о редчайших записях, которыми раньше владели на виниле три маньяка в разных уголках земного шара, а сегодня может слушать любой желающий, достаточно зайти на Youtube. Торговцы Всемирной энциклопедией, прежде ходившие от двери к двери, вышли в тираж – как и сама Всемирная энциклопедия, – кому она нужна, если есть Википедия? Любой дурак за три клика мышки может сколько душе угодно листать профессиональный медицинский атлас с леденящими кровь фотографиями. Появились даже форумы, на которых профаны на полном серьезе играют «в больницу» и устраивают бесконечные дискуссии, ставя друг другу диагноз, разумеется ошибочный, и назначая лечение, разумеется бесполезное. Ален уже успел привыкнуть к тому, что пациенты то и дело говорят ему: «Доктор, а я вот читал в интернете…»
А что сталось с кумирами тех лет? Принс почти не показывался на публике, разве что в Сети иногда мелькало предложение скачать его новую песню – находились ли желающие платить за нее деньги и как много их было, никто не знал. Дэвид Боуи с истинно британской невозмутимостью исчез с радаров и не подавал признаков жизни; о нем ненадолго вспоминали, когда он выпускал очередной альбом – маловыразительный и чудовищно депрессивный. Солист группы U2 Боно целиком посвятил себя заботам о судьбах обездоленных народов и, судя по всему, мечтал – возможно, не без оснований – занять пост Генерального секретаря ООН. Майкл Джексон, истерзанный пластической хирургией, закончил жизнь в оболочке чуть ли не транссексуала, плотно подсев на снотворные, пока не случился финальный передоз; закат его карьеры омрачили какие-то мутные истории, связанные с маленькими мальчиками.
Разумеется, появились и новые кумиры. Ален знал, что есть Эминем, Адель, Рианна и Бейонсе, но… Он несколько раз видел их на музыкальных каналах, но лишь утвердился в убеждении, что современная музыкальная культура балансирует между рэпом и попсой, иногда принимая облик диковинного гибрида первого с вторым; в клипах чрезмерно накрашенные девушки, одетые, как элитные проститутки, вихляли задницей, прохаживаясь между роскошными тачками… Все их песни были похожи одна на другую; не сказать чтобы совсем бездарные, они все же были обращены к подростковой аудитории, известной своим непостоянством и готовой назавтра забыть то, чем восхищался сегодня. «Голограммам» это не грозило. Их никто не мог забыть – по той простой причине, что никогда про них не слышал.
Сверхмотивация
Они встречались в выходные. Чаще всего – в Жювизи, в гараже рядом с домом из известняка, принадлежавшим родителям Себастьена Вогана. Вначале надо было вывести из гаража машину его отца, «Пежо-204», и отогнать ее на соседнюю улицу. Обычно этим занимался Воган, недавно получивший права, – он успевал освободить гараж, пока не подойдут остальные. На дальней стене висели на крюках инструменты, на верстаке стоял деревообрабатывающий станок, на котором сапожник своими руками смастерил стол и стулья для столовой. Здесь же висел старый, родом из 1960-х, плакат Коммунистической партии, призывавший рабочих объединяться накануне Великой революции, но об этом Воган не любил распространяться. Отец Себастьена и правда был членом компартии, но больше они ничего про него не знали – его сын, обычно молчаливый, оживлялся, только когда речь заходила о дисках и бас-гитаре.
С Лепелем Беранжера познакомилась в тот день, когда у нее было назначено свидание с ее тогдашним бойфрендом. Во дворе знаменитой Школы Лувра шла репетиция духового оркестра, и Лепель играл на большом барабане. В перерыве он подошел к девушке, которая остановилась их послушать и выкурить сигарету.
– Это все фигня, – сказал он ей. – И большой барабан фигня, и весь этот оркестр. Я вообще-то на ударных играю. Мне бы в группу попасть. В настоящую. Мечтаю стать барабанщиком.
– Как Чарли Уоттс? – спросила Беранжера.
– Лучше! – ответил Лепель. – Чарли Уоттс не так уж крут. Но это хорошо, что ты его назвала. Большинство из всех «Стоунз» знают только Мика Джаггера и Кита Ричардса. Ты любишь музыку?
Беранжера сказала, что она поет. Два месяца назад она нашла неподалеку от Нотр-Дам расположенный в подвальчике небольшой бар с пианино. Он назывался «Акажу». После прослушивания ее пригласили петь там два вечера в неделю, с десяти до полуночи. Платили сто пятьдесят франков за выход – как карманные деньги ее это устраивало. Она исполняла песни из репертуара Барбары, Гензбура и немного Сильви Вартан, но лучше всего шел Дэвид Боуи, особенно композиции в стиле new wave. Однажды вечером Лепель заглянул в этот бар и познакомился с пианистом. Тот сказал, что сам он «слишком стар», чтобы участвовать в авантюрах, зато знает «одного мальчонку», Фредерика, сына армейского друга, который отлично управляется с синтезатором. Он дал им телефон «мальчонки», и Фредерик Лежен вошел в состав группы. Теперь у «Голограмм» были клавишные, ударные и вокалистка, и они выступали на всяких муниципальных мероприятиях, проводившихся на открытом воздухе, или в скромных пригородных зальчиках.
