Левую колонку всех тетрадей я расшифровала и перепечатала, отнесла все это в философское общество, чтобы они смогли его посмертно опубликовать. Правую же часть колонки хочу впервые предложить на суд читателей, интересующихся творческими автобиографиями великих личностей. Возможно, и я была неправа, когда разделила левую и правую колонку, ведь Степа писал их практически одновременно, то есть его личная жизнь влияла на те мысли, которые он в тот момент думал, и, наоборот, философские размышления позволяли ему глубже понимать себя и окружающую действительность. Когда-нибудь я решусь опубликовать эти две половинки вместе, но пока только приведу пример, как это выглядело:
В своей работе “Философские расследования” (1953) Людвиг Витгенштейн описывает язык как игру, в которой слова могут быть использованы по-разному, иметь разные значения. Значение слова не зависит от того, относится ли оно к тому, что существует в реальности или нет. Так, например, слово “боль” имеет значение даже для тех людей, которые эту боль в настоящий момент не испытывают.
…Каждое слово или имя могут быть использованы в более чем одной языковой игре. Люди, которые участвуют в такой игре, но играют по разным правилам, могут сталкиваться с трудностями в понимании друг друга.
…Я родился третьим сыном в семье благополучного университетского профессора, будущего академика, действительного члена Академии наук Советского Союза. Все шутки и сказки про третьего сына полностью и с легкостью могли быть отнесены ко мне. Помимо прибауток типа “третий вовсе был дурак” и одевания во все, что было мало первому и второму сыну, мне доставались только остатки родительского внимания, короче говоря, даже имени на меня не хватило. Случилось это так. Регистрировать мое рождение в загсе пришлось сильно занятому отцу - надо было успеть это сделать между лекциями и защитой диссертации его аспиранта…
Это был не просто личный дневник, скорее своеобразная исповедь ученого, якобы не верившего в Бога, хотя зачем же было все это писать, если не думать о существовании души после смерти? И вот что интересно: там, на страшном суде, как будут судить его дела и помыслы, как Николая Николаевича или как Степины? Как Савла или как Павла? Хотя ставший апостолом Павлом бывший гонитель христиан Савл больше к своей первоначальной энтелехии не возвращался. А Степа и Николай Николаевич были одним и тем же лицом без всякого раздвоения сознания, помыслы и действия одного совершал и чувствовал в себе другой, то есть один другим же и был. А может, они ТАМ вконец запутаются, и он как-нибудь проскочит все это “дуриком”? Не думаю, что “наверху” так уж часто сталкиваются с подобными феноменами.
– Степа, а почему ты в Бога не веришь? Ну, раньше, понятно, все-таки преподаватель с идеологического факультета был. А сейчас-то верхи дали низам отмашку, что все можно: и на демонстрации ходить, и в Бога верить. Я вот и дочь свою крестила, и венчалась церковным браком со своим нечестивцем, и яйца по праздникам крашу. А ты, Степа, прямо как нерусский какой!
– Обязательно приду тебе помочь красить яйца на Пасху, но скажи мне, а Бог-то здесь при чем? Ты просто не поняла, крошка, что отмашку дали как раз на яйца, а для чего другого разрешения сверху не требуется. Что касается меня, то здесь все не так просто: я же философ, и для меня трансцендентальное - это не Бог Авраама, Исаака и Иакова, а что - я не могу тебе сказать, так как это нельзя выразить в здешних понятиях. Ну, да тебе и не надо все это знать, считай, что просто не хочу об этом говорить.
Как обычно, он ушел от прямого вопроса, одно слово - философ!
II. Правая колонка общей тетради
Мысль начать этот дневник пришла мне после того, как я долго старался написать автобиографию для подачи на один чрезвычайно интересный мне грант. Я знал, с чего начать - когда и где родился, далее могли идти мои школы и университеты, затем научные труды и заслуги, но все это уже было упомянуто в других разделах прошения. А вот автобиография - это ведь художественный жанр, своего рода исповедь. Что они хотят знать про меня? Что я сам про себя знаю и помню?
Краткая автобиографическая справка
Н. Н. Светлова
Рождение и детство
…Я родился третьим сыном в семье благополучного университетского профессора, будущего академика, действительного члена Академии наук Советского Союза. Все шутки и сказки про третьего сына полностью и с легкостью могли быть отнесены ко мне. Помимо прибауток типа “третий вовсе был дурак” и одевания во все, что было мало первому и второму сыну, мне доставались только остатки родительского внимания, короче говоря, даже имени на меня не хватило. Случилось это так. Регистрировать мое рождение в загсе пришлось сильно занятому отцу - надо было успеть это сделать между лекциями и защитой диссертации его аспиранта, из-за кулуарных интриг защита обещала быть непростой. Времени было в обрез, очередь счастливых молодых родителей и рыдающих разводящихся двигалась удручающе медленно, женщины за заветной дверцей не спешили - бесконечно ставили кипятить чайник, пронося его с водой из туалета мимо очереди, потом садились пить чай, потом курили, потом ругались с посетителями, а время начала защиты приближалось, так что нервы у моего папеньки стали сдавать, и, уже попав в заветную комнату, он просто трясся от напряжения, умоляя как можно скорее выдать ему это чертово свидетельство о рождении, без которого жена обещала не впустить его в дом. К тому времени мне уже исполнилось три месяца, а я все еще находился на нелегальном положении - меня как бы совсем и не было, что уж говорить о моем имени, о котором никак не могли договориться между собой мои родители и называли меня просто “новенький”. Когда регистраторша попросила моего отца не хулиганить и прекратить нагнетать нездоровую атмосферу, а лучше сказать, как зовут младенца, отец автоматически произнес первое попавшееся имя - Николай, как и было записано в свидетельстве. Выскочив из загса, он пытался ловить такси, чертыхаясь, поймал только мотоциклиста и через весь город по лужам и без шлема домчался на защиту с солидным опозданием, которое сочли бы дипломатическим, если бы не увидели влетающего отца, полностью обляпанного грязью, мокрого и в предынфарктном состоянии от полученного опыта передвижения на молодежном виде транспорта.
Не знаю, чем тогда закончилась защита, но вот моя регистрация явно пришлась не по нраву моей маме, которая сочла, что отец проделал ее в нетрезвом виде, чему было несколько весомых доказательств - грязь от кончиков ботинок до последнего волоска на его голове, неприлично мокрые брюки, но главное - сам сертификат, удостоверяющий, что я - Николай Николаевич Светлов, которые полностью добили мою маму, потому что среднего моего брата, рожденного одиннадцатью месяцами раньше меня, уже назвали Николаем Николаевичем. Сам я этого не помню, но говорят, что объяснение между родителями впервые в жизни было более, чем бурным, и назавтра мой незадачливый профессор был вынужден снова идти в загс с опровержением моего свидетельства на основании того, что ему в семье хватит уже двух Николаев Николаевичей, включая его самого, а третьего жена отказывается принимать. Видевшие его вчера служащие загса поверили его истории, поскольку своими глазами видели, что “мужик явно не в себе”. “Господи, бедная женщина, - подумали они про мою маму, - неужели не нашла никого лучше, от кого рожать?” Однако переделывать свидетельство отказались, посоветовав ему обратиться в суд и заодно принести туда справку о своей вменяемости. Для отца это было уже чересчур, и он убедил мою маму, что неважно, что там записано в свидетельстве - это все равно только бумажка, необходимая для милиции, ничего больше, пыль, тлен, а я - то есть живой новорожденный - в семье отныне буду называться Степаном, назло бюрократам из загса. Так, сами не подозревая, они привили мне полное наплевательство не только к своему имени, которого у меня толком не было, но и вообще к любому наименованию, обозначению, определению.
Отрочество
Некоторым приходилось подыгрывать нашему сумасшедшему дому. В школу мы с братом Николаем пошли в одном и тот же году, хотя я и был его младше, но родителям было удобнее привозить нас в школу и встречать после уроков в одно и то же время. В результате в классе учились два Николая Николаевича Светлова, причем не однофамильцы, а родные братья от одних родителей, и даже не близнецы, а разного года рождения. Против моего имени в журнале в скобках стояло: Николай Светлов (Степан), как Ульянов (Ленин). Я был недоразумением для учителей и исключением для учеников. А еще мне казалось, что меня вообще не существует, есть только предрасположенность к моему явлению миру, как переводная картинка только потенциально и при определенных условиях сможет обрести присущие ей краски. И так всю жизнь: я не оборачивался, если кто-то кричал в спину: “Николай”, кем я не был, или интимно-фамильярно называл меня Степаном, кем я себя считал, но не являлся по закону, то есть был не в праве ощущать.
