Тому, что ее старшего искали, мать по-своему была даже рада: значит, там просекли, что взяли не того. А если просекли, то Гришку отпустят.
Но прошел день, другой, третий, а он всё сидел. К следователю мать все никак не могла пробиться, а в прокуратуре было такое столпотворение, что мать почуяла сердцем: не будет толку. Но заявление все же подала и штампа на ней добилась: советовали знающие люди.
Наконец мать прорвалась и к следователю. Робко толкнула красную дверь с блестящими пупырышками. Перед окном у сейфа сидел лысеватый дядька средних лет. Жилистый, очень собранный, конкретный. Сидел и писал что-то с явным усилием, будто гвоздем царапал на блестящей крышке парты. Писал не только рукой, но и лицом, бровями, губами. Старался.
- Читать не умеете? Свидетельские в соседней, - сказал он, не отрываясь.
- Я не "свидетельские".
- А чего?
- Я мать Шилко. Григория Шилко.
Следователь поднял голову и посмотрел на мать. У него было красное пористое лицо и белые ресницы. Простое такое, совсем никакое лицо. Встреться такое на улице или в транспорте - проскользнуло бы мимо памяти, как мокрый обмылок между пальцев.
- А-а, - сказал следователь.
Мать приготовилась долго объяснять и начала уже, но следователь оборвал ее:
- Не надо. Мать, говоришь, его?.. Знаю, что не он, но не выпущу.
- Как не выпустишь? - мать привалилась спиной к стене. Опешила.
Следователь встал - не резко так, и сказал:
- Давай по порядку. Твой сын знал, что брат укрывает? Знал. Ты не знала? Знала. И что вы сделали? Сообщили? Предотвратили? Вот и расхлебывайте сами свое дерьмо. Я не собираюсь. Пускай теперь сидит, раз взяли. Ясненько?
Мать подалась вперед. Она поняла только одно: этот с белыми ресницами хочет отобрать у нее обоих сыновей и возненавидела его так, что если бы можно было изрезать его на мелкие кусочки тяжелыми портновскими ножницами - изрезала бы.
- Не имеете права держать.
Следователь удовлетворенно кивнул. Видно, не первый раз слышал.
- Жаловаться будешь, мать?
- Буду.
- Давай жалуйся, чего встала? Сейчас и жалуйся! - белесый услужливо подвинул звякнувший телефон. - Вот и номера: прокуратура, суд... Да только...
В руках следователя появилась папка из серого картона. Новая и совсем тонкая. Папка открылась, и картонная серость на столе удвоилась.
- Вот смотри... Имеется свидетельство, что он - младший твой - принимал от последственного Рубахина Н.В., 1971 г.р., телевизор "Сони", диагональ пятнадцать, серийный номер такой-то... для передачи брату, имея ясное представление о криминальном происхождении телевизора. Подпись твоего сына вот она - подтверждает факт...
Воробей в матери ожил, как всегда в минуты волнения. Два полпрыжка к столу, полпрыжка назад. Схватить бумагу, порвать... Нельзя.
- Да как же... он же разве...
Следователь хлопнул ладонью по столешнице. Несильно хлопнул, но отработанно. Телефон звякнул. Мать вздрогнула.
- Короче, слушай, мать: больше повторять не буду. Не в игрушки играем. Сдашь старшего - получишь младшего. Не сдашь - будет сидеть дальше. Парень податливый - много на него накрутить можно. Да не только накрутить - сама думай.
Каким внутренним чутьем мать просекла, что кричать бесполезно, плакать тоже. Следователь был не страшный, но какой-то внутренне собранный, тяжелый. Человек-ядерцо.
- Дома не ночует, не звонит. Вот и вчера заходил ваш товарищ, запричитала она.
- Врешь, мать. Ну ври, ври... Только там, в коридоре.
Следователь кивнул матери на дверь, сел и стал писать.
Тогда мать быстро, неумело, опустилась на колени и стала кланяться. Зачем? Сама не знала. Только поняла вдруг, что стоит на коленях. И сама в глубине удивилась: откуда взялись эти поклоны, ведь в церковь-то сроду не ходила.
Следователь коротко посмотрел и отвернулся. Видно, и к этому привык. Мать стала плакать, потом спросила:
- А сколько сидеть-то?
Это был уже торг. Почти сговор. Сговор двоих во имя третьего предать четвертого.
- Так... - следователь деловито заглянул в папку. - У него уже три есть. Условно. Ну еще четыре дадут, за рецедив. Считай, мать: семь, но по факту лет пять. При хорошем поведении года четыре. И если сам придет - тоже зачтется.
Белесые ресницы пытливо моргали. Он ждал, очень довольный собой. И мать это поняла.
- Значит, сына тебе привести, говоришь? Зачтется, говоришь, да?
- Зачтется...
Мать шагнула к столу, откинулась и неумело плюнула. Плевок упал почти отвесно, попав между папкой и телефоном. Потом мать повернулась и вышла.
Следователь схватился было за трубку, но передумал. Вместо этого вытащил из корзины скомканный лист и аккуратно, начиная от краев, вытер плевок. Потом взял еще один лист и промокнул насухо, пока не остался доволен.
* * *
Через два дня мать вновь пришла к следователю, за рукав, почти насильно, волоча за собой старшего. Нашла у того плосколицего.
- На, жри мясо!
Младшего брата выпустили сразу, как посадили старшего. Гришка несколько дней пролежал на диване носом в подушку, а потом отлежался и стал жить дальше.
Старший, хотя суд уже был, сидит пока не на зоне - в городе. Мать ходит к нему часто: навещает, носит передачи. Писем Гошка почти не присылает, а если присылает, то стандартные - с жалобами и просьбами присылать шерстяные носки и сигареты. Говорит: на них все можно выменять.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
