Даже в зелёных вспышках на багряно-красном зареве неба – как фейерверк или ракетница, или салют, только в тысячу крат больше и ярче, даже в красных вспышках-цветах на нестерпимо зелёном небосводе – когда Звезда Полынь стоит в зените, кислотно-горьким насыщая наш дух и воздух, и рушатся-свистят вокруг кометы… Даже здесь мерещится всё та же гибель безвозвратная, всё одно же.
…И я не встречусь больше со своей Анютинкой – никогда. Даже за порогом конечно-здешнего, убитый грехом уже здесь, протравленный, как семена, и давший плод причудливо-обманчивый – блестящий кожицей, но сладковато-прелый и червивый, я вряд ли увижу её там… Может, только чудом её молитвы и любви, может, чудом надежды – всё равно пока чудом не выгрызенной и до конца не изгнившей – надежды на что? – на то самое чудо нездешнее – на сопутствующую нам изначальней, чем грех, любовь и милость…
О, если бы можно было всё вернуть, что-то исправить… Анютинка моя, никогда не называемая полным именем, незнаемая АН-НА! Маленькая, хрупкая, но имя какое мощное – как и голос… она бы на них крикнула!..
Вот он – Мост сквозь зеркало – рассказ с таким названием я всё хотел написать, присматриваясь к большому мосту на выезде из Бронниц и даже по нему выхаживая… Да сколько тут мостов… Зеркало, мост – те самые, таинственные, но со значеньем символы, только не даётся мне обычный мистицизм, теперь подавно литературщина всё это…
Но вот на миг я заглянул туда.
– …Точно он? Уж сколько…
– Я не с ДСУ! – услышал я их голоса, услышал свой голос, почувствовал боль и страх, с которым, я понял, уже совладал.
– Я журналист! – выкрикнул я в порыве ветра, но несильном, тёпловато-сыром, пахнущим тем, чем пахло в той подворотне.
И дальше твёрже, внутренне уже чуть спокойней, но всё равно с агрессией – как на тех собак: что на ТВ работаю, здесь живу, никакого ДСУ или МТУ я не знаю, и не из Дзержинска я, а если что – меня весь город знает – вас найдут!
Про ТВ, наврал, конечно. Уже настолько стал добропорядочен, даже вежлив, что твой урождённый интеллигент-воспитанник хорошесемейный – самому стыдно. «На дядю фраера собака лаяла!..».
Они чуть ослабили хватку, усомнившись-совещаясь, и я вырвался и отскочил.
Бежать я, однако, не пустился.
Придав некую напускную человечность равнодушно-недобрым бандитским лицам, они откланялись:
– Ты, брат, извини – обознались. Нормально. Если не ты, то ладно…
Я тоже едва не снял, как Д’Артаньян, шляпу. Как только загорелся зелёный, я обычным быстрым шагом погнал к автовокзалу.
Как раз приехала Аня. С ней молча дошёл до дома, стараясь быстрей. На вопросы огрызался и обрывал. Меня чуть отпустило, но ощущение в животе всё ещё ныло, зубы сжимались, потрясывало – хотя уже не физически, а как-то внутренне, метафизически. Она, конечно, сразу заметила, а дома и подавно. «Ты бледный весь!». Я рассказал, но тоже отчуждённо, как будто стараясь, чтоб меня не коснулась её жалость.
«Всё понимаешь, – подумалось мне (а ещё сам собой родился странноватый, какой-то скоморошный образ), – и ослепительно ясно, как прозревший… Но одно с другим не складывается – как лёд и масляный блин горячий».
Всё забывается, и стараешься забыть. Всё стало, как и прежде. В нашем мире заедённого, заедающего механизма любовь – лишь краткий миг, когда блеснёт оттуда?.. На берегу озера, примерно где я встречался с собаками, выстроили огромный стеклянный спорткомплекс; купола на соборе заменили на более привычные (золотой и аккуратные синие); на колокольню водрузили часы, по-старому отсчитывающие новое время. Вскоре мы поженились и переехали на другую квартиру на окраине – «возле Моста». А под самим тем мостом мы как раз и праздновали свою импровизированную свадьбу.
Это для меня – только проснулся, бросил взгляд на зеркало – ненавистный поток машин, гудовень и копоть, случайные слепящие блики в окне и зеркале, и этому нет конца. А для неё другое: вот, показывает, сдвинув шторку, кот на остановке сидит. «От дождя, наверно, спасается. Смешно так: как будто он сейчас сядет в автобус и поедет!». И действительно – как только дождь, кот тут как тут.
И у нас здесь уже свой кот, тоже на улице найденный, на окошко вспрыгнул.
июнь 2015Дедушка dead1 и абряуты
Мультфильм про дядюшку Ау мы все смотрели, поэтому и сразу взяли на вооруженье сей образ, а отчасти и само это прозвище…
– Ну что ж вы, эх, – заводил свою привычную пластинку Дядюшка дед, наш квартирохозяин, входя в коридорчик с тазом с помоями, спотыкаясь и чертыхаясь; а тут уж, у стола, он изрекает: – Не с того вы жизнь начинаете!
– А мы вот, дядь Володь, вот… так сказать, день рожденье у нас… тут… – О. Фертов уж был пьян и по сути мало чем отличался своим цветом и формой от искрошенной кильки, лежавшей у него на брюках.
Или: сидим пьём, все в дуплет, и заявляется Дядюшка дед – баклажка с самогоном оперативно убирается под стол, все сразу хватают с холодильника и со шкафа журналы «Нева» и делают вид, что читают… Стыдоба.
Конечно день родж… рождения – уже раз восьмой за полтора месяца, что мы тут живём! Нас обычно четверо, так что на каждого по два уже справили…
А вот и эффект бумеранга – я один сидел как насос, читал по журналу «Защиту Лужина» (одно из двух единственных гениальных набоковских произведений), заваливается дед и давай: ты ж в лоскуты сидишь, вид мне тут воссоздаёшь!
Бывало спросишь у Дядюшки-дедушки что-нибудь конкретное, например, где взять тряпку для пола, а он ответствует бесплатным философско-историческим экскурсом:
– Мы всё зделаем, погодите, ребяты… некогда, а так – жизнь, её не обманешь! Я уж пробовал – не получилось. Вовка мой тоже вот женился, а потом вон и пшик… Не тем вы, эх, занимаетесь, не с того жизнь свою начинаете… Я полгорода вон построил, а жизнь, её не износишь, как ту ру…
А то и вообще заносится в самые несусветные дебри, всё на нас, квартирантов, списывая:
– Вы тут, мозгляки, валяетесь… А бочку-то из двора! алюменивую! по-русски сказать – … – Вещает он о пропаже двухсотлитровой бочки неподъёмной, врытой в землю, ругая нас абряутами (видимо, искажённое народным обиходом «обэриуты» – весьма по адресу, дидко!). Гвалт стоит на все дворы окрестные, а он, выйдя за ворота и приманивая за собой нас, голосит уже на всю нашу прямую улочку: – Я вам, б…, всё – и то, и то, и сё, а вы… Чтоб у меня порядок был!
При словах «Чтоб у меня порядок был!» или там «Чтоб у меня умывальник был!» (но таз и ныне там, а тряпка позабыта) он жёстко бьёт ребром ладони по другой. Мы всегда ему удивлялись, а напрасно. Как-то раз мы прозрели, что «уважаемая в годах Дядь Володя Макушка» («тонзура» сияет хуже экспоната начищенного, только череп весь красный) всегда при таких пассажах (то есть всегда, олвэйз!) и сама была, мягко говоря, в подпитии. Ну, благо и мы зачастую…
Впрочем, деда мы всегда побаивались. Не только он Ау дядюшка, но Сэм, как вы догадались. Каждый его приход был маленькой катастрофой. А иногда и довольно большой…
Приехав вечером, зайдя, долив урины для таза, открыв дверь, я обомлел: стоял гроб.
Плотно закрытые двери комнаты со скрипом отверзились и показался О. Фертов. Он был как бы обдолбан и говорил почти шёпотом.
– Вот, Лёнь, Дядюшка дед-то чё нам подсунул! – сетует О. Фертов. – Сижу вчера вечером, заявляется деда пьянищий, с какими-то мужиками, орёт «Заноси!», вносят гроб с бабушкой, говорит: у вас дня два пусть постоит (это его сестра что ли), а потом ещё выносить поможете. Поставили на табуретки и смотались. А я остался…
Загипнотизированный присутствием гроба, я застыл на месте и мало понимал, что он говорит.
– Иди, сюда заходи, у меня тут еда… Вот… Я, конечно, человек, ты знаешь, не особо суеверный – подошёл, осмотрел всю бабку – она не страшная и маленькая совсем… Бабушка хорошая… никакого злого умысла в ней нет… никакой жизни… как из воска… как икона какая-то рельефная… лицо, а сама сухая, как из соломы… Я наварил еды, перенёс всё в эту комнату, поел, потом окифирел2, почитал от Спиркина и лёг спать…
– Ну! – вдруг словно проснулся я.
Он внимательно посмотрел на меня: я стоял в каком-то ступоре в центре другой комнаты около импровизированного стола и не решался притронуться к пище – рису с тушёнкой, который аппетитно дымился, остывая.
– Что «ну»? Да ты поешь, Лёнь, не бойся, а то остынет… Я, значит, лёг спать, сам лежу, всё нормально, но ловлю себя на мысли, что думаю всё об одном. Блин! – вскакиваю и туда, включаю свет и смотрю в лицо бабке. Серое какое-то, как каменное, ничем не пахнет, никто не шевелится… Смотрю на часы – без одной двенадцать. Думаю: подожду эту минуту. Раз – стрелки вровень – раз – ничего. Скрутил самокрутку, сижу, курю. Только всё как бы кружится – вокруг неё и меня – думаю: откуда такое визуальное ощущение? – и вспомнил наконец: фильм «Вий»! Ну, русский, 68-го, кажется, года… Насмотришься всякой гадости, а потом тебе всё и представляется, тьпфу!
