— Я уже все сказал, что думал: уехать бы вам, а кончится смута — вот он и я! Живой, здоровый и не с пустыми руками. Снова зацепиться есть за что. — Коняхин чуть подался к хозяину и заговорил почему-то шепотом: — Опять такое кадило раздуем...
— Гладко, Егорыч, ты умеешь говорить, как по писаному, И если послушать со стороны, то все верно. Но только с одной стороны. Словом, тебе не дано, Егорыч, все понимать. Эх, Коняхин, Коняхин, друг ты мой, да разве думали мы дожить до такого?!
Стрюков горестно махнул рукой, снова подошел к окну, прислушался — стрельба немного приутихла.
— Вели угонять гурты в киргизские степи, — сказал он строго. — Только сам проследи, где и как.
— Будьте благонадежны.
— Ступай, на дворе-то ночь глухая... Да, насчет товаров. В лавках чтоб всякая мелочишка была. Заваль разная. Не держать лавки пустыми.
Коняхин хотел было возразить, но Стрюков недовольно поморщился и стукнул ребром ладони по столу.
— Делай, как велено, — отрубил он и с досадой добавил: — Черт тебя поймет, вроде и умный мужик, а иногда простой вещи не разумеешь. У кого другого в лавках будут одни крысы с мышами, а мы к людям го всем своим доброжелательством. На грош потерял — рубль прибыли. Ну, будь здоров, иди с богом.
Глава третья
Выпроводив Коняхина, Стрюков нащупал в потемках железный крюк и запер входную дверь.
У свечи, тускло освещавшей прихожую, из язычка пламени черной закорючкой торчал нагар.
Тишина. Только изредка, разбрасывая крохотные искры, слегка потрескивает свеча. «Должно, не совсем чистый стеарин», — подумал Стрюков и ухмыльнулся в бороду: не больно уважает марку своего завода сосед Асхатов.
Стрюков снял нагар и с подсвечником в руках направился в кабинет. Все-таки жаль, что ему не удалось отнести ларец в подземелье. Понадежнее. Но там и без того уже кое-что припрятано... Берет сомнение: разумно ли такие громадные ценности хранить в одном месте? Что, если туда доберутся? Нет, никто не догадается. Тайник в подземелье знали только двое — он, Иван Никитич, да тот, кто строил тайник, упокой, господи, душу раба твоего, захороненного в подземелье без святого таинства погребения.
Стрюков переложил подсвечник в левую руку, а правой истово и с глубоким чувством перекрестился. «Надо будет еще на год записать в грамотку за упокой, — решил он. — Человек заслужил того. А ларец все же следует перенести. И не позднее, как завтра. Может, сейчас перепрятать? Легко сказать — перепрятать! Надежда, чего доброго, возьмет на заметку».
Он ясно представил Надю, полную решимости, с подсвечником в руке. «Свободно могла ударить», — подумал Стрюков и почувствовал, как под ложечкой замутило. Правильно он решил, что приказал им убираться на все четыре стороны. Вот только вопрос, кто вместо Анны будет наблюдать за домом. Ничего, другая найдется. Конечно, незнакомый человек что темная ночь. Так можно налететь, локти себе кусать станешь. Вот оно и получается, что вроде он поторопился выгонять Корнеевых. Нет, видно, пока что пускай остаются, придется помолчать, а вернется нормальная жизнь, можно будет и сегодняшний разговор припомнить.
Стрюков неслышно подошел к комнате Корнеевых. Прислушался. Уснули? Не может быть. Не с чего им спокойно спать. Верно! Так и есть!.. Ухо уловило неразборчивый шепот. Иван Никитич вдруг озлился. На себя озлился — только подумать, до чего дошел: крадется, топчется у двери своих работниц.
— Анна! — решительно позвал он и по-хозяйски стукнул кулаком в дверь. — Выдь-ка!
Звякнула задвижка, приоткрылась дверь, и на пороге показалась бабушка Анна. Она была одета, как и давеча, даже платок не сняла с головы. Значит, не ложилась спать, сидели и шептались в темноте. Вот бы узнать, о чем?
— А Надежда спит?
Надя слышала вопрос, но не откликнулась.
— Должно быть, вздремнула.
Стрюков подал знак, чтоб Анна прикрыла дверь.
— Мы с тобой люди пожилые и всякое дело должны понимать по-своему, а не так, как она. — Он кивком указал на дверь, за которой находилась Надя. — И ты ей внушение сделай. А то распустилась... Знаешь, чего ей могло быть за то, что кинулась на меня с подсвечником? Не знаешь? Так я скажу! Каторжные работы!
— Боже ты мой!.. Иван Никитич, не губи... — похолодевшими губами зашептала Анна.
— Покушение на хозяина — вот как такие дела называются. И закон за них спуску никому не дает. Конечно, сейчас все так повернулось, как будто и никакого закона нет. Но это неправда! Стоит мне шепнуть атаману только одно слово... Поняла?
— Я даже в голову не могу взять, как оно все случилось. Уж ты, Иван Никитич, будь отцом родным. А я ей за все это вон как голову намылила.
— Набезобразничаете, а потом в ногах валяетесь.
— Да разве мы когда хоть что-нибудь? Я, можно сказать...
— Не о тебе речь, — прервал Стрюков и большим пальцем снова указал на дверь. — Последнее время как волчица на меня поглядывает. Я тебе со всей моей предупредительностью говорю: остепеняй, пока не поздно.
— Да я и так... Прости, Христа ради!
Стрюков помолчал, нарочито растягивая паузу.
— Ладно, — сказал он, небрежно махнув рукой. — Пускай все остается, как было. Не на улицу же вас в самом деле. Но ты ей мозги вправляй. Вот так.
И, считая разговор оконченным, вышел.
Глава четвертая
Бабушка Анна вернулась к себе.
— Зачем он? — спросила Надя.
Старуха коротко передала разговор со Стрюковым.
— Все равно уйдем, — решительно отрезала Надя. — Уросливого коня не каждый ударит. А он... Да на меня родной отец руки не подымал!
— А куда уйдешь? — вздохнула бабушка Анна.
— У Семена изба пустует. Вот и вселимся. Он говорил как-то.
Бабушка Анна стала отговаривать Надю. Переехать в избу Семена не штука. А как жить дальше? На что? В городе, хоть лавки взять или, опять же, базар, все стало втридорога. Даром-то ведь никто ничего не даст, а капиталов они не нажили. И заработать копейку по нынешним временам не думай. Вон сколько ходит люда бродячего, голодного. Будто вся Россия с места стронулась. У всех только и разговору, что о работе да о куске хлеба.
— Тут тоже нам житья не будет.
— А мы уйдем! — таинственно зашептала бабушка Анна. — Уйдем. Как только пристроимся куда-нибудь на место, так сразу же! Вот узнать бы, как оно сейчас живется в деревне, а то бы туда... Из Урмазымской никаких вестей, и насчет Кости ничего не слышно. Как он там? Живой ли? Шутка сказать, скоро год — ни одной весточки. Обещал Иван Никитич отпустить, чтоб наведать парнишку, и все только на словах. Знать бы, какая там жизнь, а то сесть бы на чугунку... Будь на дворе лето, оно и пешком не беда, от деревни до деревни, от станицы до станицы. А дорогу-то я припомню. Правда, давно ездили, еще твой отец живой был. Да дорога что, добрые люди всегда укажут. Давай так порешим: поживем тут до весны, а по весне, как потеплеет маленько, на что-нибудь, глядишь, и решимся. К тому времени, может, и вся эта смута пройдет.
