— А не они ли помогали ей в истязаниях, преступлениях и бесчеловечных убийствах? — перебил священника Ян Калина. — Это — плата за молчание! Святой отец, вы слишком добросердечны, душа ваша чиста и благородна Вам не понять, откуда столько злобы и извращенности в столь красивой женщине, в столь уважаемых аристократических кругах. Вспомните хотя бы своего предшественника…
— О да, моему предшественнику Андрею Бертони ведомо было о многих ужасах, прихожане частенько напоминают мне об этом. Однажды ночью пришлось ему в полнейшей тайне предать земле тела девяти девушек, умерших при загадочных обстоятельствах. Вон там, — он указал на стенную полку, — хроника Андрея Бертони, куда он почти каждодневно точно и добросовестно заносил события в Чахтицах и случаи из своей личной жизни Но о тайных похоронах там нет ни строчки.
— И это не кажется вам странным? Андрей Бертони писал ведь эту хронику не для своей надобности, а для общей пользы. О ее существовании знали и господа, сам Ференц Надашди повелел писать ее.
— Я думал об этом, подчас и меня одолевали сомнения. Но они всегда рассеивалась после посещения графини — она часто призывает меня к себе, чтобы потолковать о таинствах науки и религии. Беседуя с ней, я убедился: она женщина, истовая в вере, богобоязненная, питающая интерес к искусствам. Может ли быть такое существо повинно в преступлениях, в которых ее подозревают?
— У преступников, скрывающих низменные поступки, множество личин, преподобный отец. Вам никогда не приходило в голову, что роль, в которой она предстает перед вами, фальшива, рассчитана лишь на то, чтобы обмануть доверчивого собеседника?
— Нет, сын мой. Как ни прикинь, а все-таки графиня — жертва наговоров.
— Но откуда же берутся эти самые наговоры? Задумывались ли вы об этом? Пытались ли выяснить?
— Что ты имеешь в виду?
— Если уж настоящее для вас столь непроницаемо, так вы могли хотя бы приоткрыть тайну прошлого. А что, если разрыть могилы под церковью и посмотреть, действительно ли там девять гробов с телами тайно погребенных девушек? Вот вам и разгадка прошлого, а может и настоящего!
— Мне никогда не могла прийти в голову мысль нарушить покой мертвых.
Яна Поницена и его молодого подопечного словно разделяла глубокая пропасть. Оба молчали, — быть может, подыскивая убедительные доводы, которые могли бы их сблизить.
— Время бежит, сын мой, — прервал молчание Ян Поницен. — Нельзя забывать о самом главном: что будет с тобой? По-моему, существует единственная возможность спасения. Воротись на постоялый двор «У трех лип» и жди там моего гонца. Рано утром отправлюсь в замок и буду молить графиню простить тебя и не карать — в случае, если ты вернешься. Она крайне гневается на тебя, но у нее благородное сердце, она позволит себя упросить Тогда ты вернешься, пойдешь к ней и поблагодаришь за милость…
Ян Калина был потрясен услышанным. Бледное лицо его покрылось румянцем, глаза засверкали.
— Нет! Никогда! — воскликнул он. — Никогда не пойду я просить милости у чахтицкой госпожи! Да и не допущу, чтобы вы, святой отец, униженно склонили перед ней голову…
— Знаю, знаю твою горячность. Понимаю, что такой способ спасения для тебя неприемлем. Но что же делать? Я еще четыре года назад говорил тебе о таком выходе из положения, поскольку иного не ведаю. Боюсь за твою жизнь, сын мой. Но и горжусь тобой: ибо ты смерть предпочитаешь покорности.
Кровавая весть
Свеча в подсвечнике догорела, беспомощно вспыхнула и погасла. Ян Поницен не успел зажечь другую, и в комнате воцарилась кромешная тьма. Сквозь щели ставен кое-где с трудом пробивались тусклые лучи света.
Ян Поницен, настороженно вслушиваясь, ощупью нашарил новую свечку.
— Что там происходит? — изумился гость. — Весь приход давно погрузился в сон. Что за шум и грохот в ночной тишине?!
— Тсс! — одернул его священник, продолжая напряженно вслушиваться в суматошные звуки, доносившиеся, казалось, из кухни. Затем послышалось хлопанье дверей, гомон разных голосов.
Неожиданно раздался ужасный крик. Хозяин и гость замерли, словно окаменели, но тут же пришли в себя, кинулись к двери.
Ян Поницен нащупал ключ, отпер дверь и чуть было не столкнулся со служанкой. В грубой рубахе, со свечой в руке, она, едва переводя дух, кричала:
— Ваше преподобие, ради всего святого, быстрее, быстрее!
— Что случилось?
Ответа он не получил, но как только перед ними отворилась дверь кухни, понял, в чем дело. Первое, что они увидели в свечном мареве, была жена священника. В ночной рубахе, с распущенными волосами, босая, она в бесчувствии лежала у двери, а одна из служанок, склонившись над ней, отирала лоб мокрым полотенцем.
— Мы уже крепко спали, — поведала она, — когда вдруг кто-то дико застучал в окно, потом в дверь кухни, зовя на помощь. Госпожа и я вскочили с постели и кинулись на кухню. Только мы отворили дверь, эта девушка повалилась на пол, а госпожа вскрикнула, зашаталась, схватилась за сердце и упала, как мертвая.
Взоры обоих мужчин обратились туда, куда указывала пальцем служанка. На полу недвижно лежала ничком нагая девушка, чуть прикрытая платком. Рука, которая, наверное, до этого держала платок, бессильно прижималась к бедру. Тело было залито свежей, алой кровью, струившейся из множества ран.
Когда они подступили ближе, их обуял неописуемый ужас. Из девичьих щек были вырваны куски мяса, вся грудь была растерзана, будто клыками хищного зверя.
— Живо воду и чистое полотно! — распорядилась попадья, которую уже успели привести в чувство.
Она тут же схватила кувшин с водой и склонилась над девушкой. По щекам ее безостановочно катились слезы — она омывала раны, смазывала их маслом, обвязывала и жалобным голосом то и дело приговаривала:
— Бедняжка, бедняжка…
— Это Илона Гарцай, — отозвался наконец Ян Поницен, — я знаю ее. Она не из местных, а откуда-то с Нижней земли[16]. По воскресеньям ходила в церковь. До чего любила слушать проповедь! Помнится, при пении псалмов ее голос в храме звучал особенно звонко. Несчастная девушка!
От холодной воды и прикосновения мокрой ветоши Илона Гарцай на мгновение очнулась. Она открыла глаза и испуганно оглядела склоненные над нею фигуры.
Священник опустил на лоб девушки нежную, мягкую руку и обратил к ее измученному лицу сочувственный, согревающий взгляд.
— Кто тебя так изувечил, дочь моя? — тихо спросил он.
В кухне воцарилась глубокая тишина.
Илона едва слышным шепотом выдохнула:
— Графиня…
Снова воцарилось молчание, но Ян Калина прервал его. Только теперь жена священника и служанки заметили его.
— Теперь-то, преподобный отец, вы измените свое мнение касательно Алжбеты Батори?
Священник не ответил. Он лишь смотрел на несчастную девушку, на ее глаза, которые вновь закрылись, и молвил как бы про себя:
— Ее уже спасти невозможно. Упокой, Господи, душу.
Едва он договорил, как на улице раздался шумный топот копыт. Все замерли, когда топот стих у приходского забора и ворота загудели от резких ударов.
— Откройте, откройте!..
В пронзительном, высоком голосе кричавшего была такая угроза, что все невольно содрогнулись.
Никто, однако, не шелохнулся.
— Высадить ворота! — послышался опять режущий слух голос, и ворота заскрипели.
В кухне все еще стояли в нерешительности. Священник был охвачен тревогой. Он подошел к Калине и в испуге проговорил:
— Сын мой! Это гайдуки Алжбеты Батори! Если они найдут тебя, ты пропал! Пойдем! Живо! — Схватив гостя за руку, он увел его через двойные сени в свою светлицу.
В эту минуту по приходу пронеслось гулкое громыхание, ворота не выдержали напора нападающих, створки резко разлетелись и с грохотом ударились о стены.
Ян Поницен открыл окно и ставни. В светлицу ворвался поток свежего воздуха.
— Беги, — шепнул он Калине, — беги что есть мочи. И как можно дальше отсюда. Здесь ты никогда не будешь в безопасности. Бог тебя храни!
Калина, тронутый участием своего спасителя, горячо пожал его руку и, не произнеся ни слова, ловко выскочил в окно.
Схватка над мертвой девушкой
Ян Поницен снова поспешил на кухню.
Одновременно с ним ворвался туда и маленький мужичок отталкивающей внешности. Что за лицо, Бог мой! Широченные губы, черные изъеденные зубы и мелкие мышиные глазки. Низкий лоб, отчасти покрытый щетинистыми рыжими волосами. А нос торчал, как настоящая скала! Желтоватое лицо бороздила злобная усмешка. Он остановился, при этом правое плечо оказалось гораздо выше левого, так как левая нога была намного короче. Он весь гнулся к полу, будто придавленный тяжестью солидного горба, резко, выпиравшего из спины и еще более, казалось, укорачивавшего и без того приземистую фигуру. Вдоль изуродованного тела висели длинные руки, достигавшие до колен. Кончались они большими, широкими ладонями с длинными лопатообразно расплющенными пальцами.
