Нина Фёдоровна владела непрестанной молитвой. По воспоминаниям её дочери, схимонахини Артемии, мама старалась молиться так, чтобы никто её не видел: в отдельной комнате, со слезами. Говорила, что нужно, чтобы каждое молитвенное слово проходило через сердце. О ближних она молилась по чёткам, откладывая за каждого орешки. Вечером она читала наизусть тропари святым.
Последние годы Нина Федоровна тяжело болела, но к врачам не обращалась. Знакомые верующие доктора облегчали её участь. Ослепнув, она читала по памяти полное молитвенное правило и акафисты без единой ошибки, поминала до тысячи имён о здравии и о упокоении. Ее кончина была благочестивой, она сподобилась уйти в вечность схимонахиней Мариной в возрасте 90 лет 1 ноября 1990 года.
В великую схиму Нину Фёдоровну, за сутки до её кончины, одевал архимандрит Никон (Васин), ныне митрополит Липецкий и Задонский. На следующий день в 5 часов утра родной сын, протоиерей Павел, причастил ее и соборовал. Мама попросила сына – священника почитать о ней отходную молитву, потом благословила всех детей. Батюшка ушёл. Далее вспоминает схимонахиня Артемия: «Я маме сложила руки крестом и дала свечку. Вдруг она раскинула руки и выдохнула: «В руцы твои, Господи, Иисусе Христе, Боже мой, предаю дух мой». Архимандрит Никон с первыми пятнадцатью сестрами открывшегося после долгих лет разрушения Алексеево-Акатова монастыря, которые жили рядом с домом батюшки Нифонта, обрядили почившую схимонахиню Марину и отслужили панихиду. Хоронили маму в день Казанской иконы Божией Матери под колокольный звон, благовествующий первое всенощное бдение в возрождающемся монастыре. Такая торжественность была – никакой скорби. Был солнечный и теплый ноябрьский день. Радостно, празднично маму провожали». Так умирают праведники.
Глава 2. Юность. Война. Утверждение в подвиге исповедничества Христа
«Кто хочет идти за Мною; отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною».
Мк. 8:34
«Блажен муж, ему же есть имя Господне упование его, и не призри в суеты и неистовления ложные».
Пс. 39:5
В годы Великой Отечественной войны Павла Санталова ждало новое испытание. Ему шёл шестнадцатый год, когда началась война. Как и все мальчишки того времени, Павел рвался на фронт сразиться с врагом, защитить родную землю.
В 1941 году был очень хороший урожай зерновых, с уборкой которого колхозы не справлялись. Как-то вечером Павел пришел домой и сказал сестре Надежде: «Пойди в поле, кажется, там зерно брошено, а находит дождь». Надежда взяла мешок и пошла. Набила она этой брошенной рожью мешок, а поднять не может, и отсыпать жалко, так и дотащила его волоком. Павел с сёстрами Раисой и Надеждой до утра натаскали несколько мешков ржи и ячменя. Под полом в кухне он вырыл яму, туда и засыпали зерно, которого хватило на три года. Когда Павел ушел на фронт, его родные продолжали питаться этими запасами и делились ими с другими.
О военных годах отец Нифонт рассказывал своим духовным чадам: «На фронт ушёл в 1943 году. В полку был со своими семью классами самым грамотным. Я один год приписал, чтобы уйти на войну. В действующей армии находился на Западном Фронте в 16-м отделении тяжелой минометной бригады. Был смирным, исполнительным – это меня и подвело. Там было очень и очень строгое отношение к верующим. Никаких нательных крестиков, никаких молитв! При первом построении ротный потребовал: «Бывшие на оккупированной территории, дети «врагов народа» – шаг вперёд». Я шагнул. Один. Ко мне подошёл командир и спросил: «В чём дело»? Наверное, он испугался. Ведь всех нас проверяли до него. Я признался, что может, завтра в бою убьют, а я обманывал людей – родители мои раскулаченные, и я с ними сидел на Соловках. Он мне так тихо и строго сказал: «Запомни: какой ты кулак? Ты – мальчишка! И нигде ты не был, нигде не сидел, а родителей своих не помнишь». [20, 53]
Рядовой Павел Санталов, 1945 г.
Там же у меня произошла встреча с одним солдатом, который, когда услышал мою фамилию, подошёл и спросил, не Михаилом ли зовут моего отца? Оказалось, он был охранником в том лагере, где сидел отец. Он рассказал мне о последних днях папы следующее: «Наверное, отец твой был бы священником. Хотя мы все знали, что он из простых мужиков. Даже в условиях лагеря он молился и постился. При его высоком росте он весил всего… 48 кг. И ты знаешь, как он тебя, Павел, любил. Я завидовал, что у какого-то Пашки есть такой отец, который постоянно вспоминает о своём сыне и молится о нём». Когда посадили его в последний раз, то через какое-то время к нам пришёл сосед и признался, что это он Мишку предал. А пришёл к нам с покаянием, потому что сон увидел: мой отец Царствие Небесное получил. Видел его в золоченом одеянии в окружении ангелов, примерно такой же сон про отца и сестра Раиса видела. Среди ужасов войны душа моя особенно жаждала уединенной молитвы, я знал наизусть многие молитвы, несколько акафистов. Что делал? Залезал в свободное время под нары и там молился. Потом ко мне примкнуло ещё несколько солдат. Нас обвинили в заговоре. Потребовали снять крестики. Я отказался, потому что без Креста мы не христиане, мы не члены Божии. Ведь на Кресте совершилась победа над дьяволом, разрушены его козни и сокрушены врата ада. С первых времен христианства ношение креста Христова на шее является видимым знаком принадлежности ко Христу и Его Церкви. В молитве на освящение нательного креста утверждается: «Да будет оно всякому, на себе носящему, защищение и соблюдение от всякого зла, души и телу спасительное, и в умножение в нем духовных даров и христианских добродетелей, да будет исполнено оно силы и крепости к прогнанию и разорению всяких дьявольских козней, в защищение души и тела от лица врагов видимых и невидимых, и от всякого зла». «Пригвоздивший ко кресту дерзновенный адамов грех, Он разодрал и согрешений наше рукописание» (Кол. 2:14).
Я им заявил, что я верую не только в Иисуса Христа, но верю царям нашим православным: Николаю I, Николаю II. А вам, коммунистам, не верю. Приговорили меня к расстрелу. Я радовался: «Мама узнает, что за Христа пострадал». Не знаю почему, но в последний момент расстрел отменили. Скорее всего, меня просто пугали. Командир сказал: «Пусть остается. Будет за меня молиться». В части меня «попом» называли. Уважали очень, завидовали: не побоялся даже смерти – остался с крестом. Мне многое доверяли. Часто в разведку ходил. Часто выдвигали на передний план, где я в окопе сидел со стереотрубой и вёл корректировку огня. Один раз меня немецкий снайпер выследил… Господь спас. В момент его выстрела я присел, и пуля попала в стереотрубу, прямо возлеокуляра, в который я только что смотрел.
Солдат Павел Санталов с мамой, 1945 г.
Второй раз меня приговорили к расстрелу, когда отказался стрелять в Варшаве из пушки по костёлу. Я пытался объяснить никчемность этой затеи – там же такие ценности! Миллионы вложены, труд какой! Искусство во славу Божию! При нашей части прислуживал немец, перебежавший к нам через линию фронта. Мы к нему так привыкли – исполнительный, надежный. Я взял и отпустил этого немца с тем, чтобы он предупредил своих солдат и мирных жителей, что мы будем вести обстрел по этому квадрату. Никакого злого умысла у меня не было. Уже любые жертвы были никчемные – война заканчивалась. Мы – победители. Меня за совокупность преступлений приговорили к расстрелу, за то, что приказ не выполнил и за то, что немца отпустил. Он же своим все наши тайны расскажет. За полчаса до приведения приговора в исполнение расстрел отменил лично маршал Рокоссовский! Он случайно оказался в нашей части. Начал расспрашивать об обстановке, а ему и доложили: вовремя бдительность проявили – пособника немцев разоблачили, сейчас расстреляем. Маршал распорядился показать ему этого «предателя». Стал меня расспрашивать, и я ему всё как на исповеди рассказал: жалко и людей губить, и церковь иностранная – больно уж красивая. К этому моменту вернулся мой немец, которого посылал с предупреждением. Рокоссовский выслушал всё внимательно, вдруг при всех обнял меня и сказал: «Спасибо, тебе, солдат, за настоящую веру!» Он ушёл и тут, конечно, сразу же мою смертную казнь отменили».
Батюшка со слезами рассказывал о военных годах, о том, как освобождали польских детей из плена. Выяснилось, что все они из одной местности, которая была неподалёку. Павел Санталов ночью, безо всякого сопровождения, пошёл туда, чтобы сообщить родственникам, где находятся их дети. Всех забрали домой. Осталась только Ганночка, её никто не взял. Родители и все родственники этой девочки были расстреляны фашистами. На вид ей лет шесть – семь было, а на самом деле десятилетняя была, болезненная, измождённая. Солдаты о ней сразу проявили заботу. Батюшка вспоминал: «Она почему-то больше ко мне льнула. Папой называла. Как я её хотел удочерить! Отправил бы её в свою Артёмовку. Война-то уже заканчивалась, и я замышлял, что у меня будет своя семья, будет много своих «медвежат» и сирот, обездоленных войной в беде оставлять не буду. Хоть ещё на Соловках решил, что буду монахом, но признаюсь, колебания в жизни были большие». (После войны Павел с ней даже в Москву приехал в надежде на то, что разрешат удочерение. Разрешение не было получено – девочку определили в детдом, а затем отправили в Польшу).
