Илья, напротив, глядел беззаботно. Напарившийся в бане, дочиста отмытый, сытый и чуть-чуть пьяный, с подстриженной и расчесанной бородой, он ехал как на праздник. На плечах его красовался алый зимний плащ с меховой оторочкой, длинные темные волосы стягивала золотая повязка. Поперек седла лежал боевой топор, отделанный серебром.
Добрыня все загибал пальцы и с каждым пересчетом грустнел. Он выглядел моложе своих пятидесяти лет. Жизнь не наложила на его лицо той меты, которой припечатывает обычно пробившихся к власти коварством и убийством. Добрыня пребывал отнюдь не в мире с человечеством, но зато в мире с собой. Он никого и ничего не боялся. И он все еще был очень красив.
Илья, напротив, был страшен. Не столько уродлив, сколько именно страшен. Звероватость его облика переходила грань, за которой уже не виден мужчина-хищник, так привлекающий женщин, а начинается просто зверь. Крупная голова Ильи была утоплена в непомерно широкие плечи, могучие руки казались несуразно длинны, толстые крепкие ноги – быку впору. А сколько кожи пошло на его сапоги и перчатки, боязно было подумать.
Легкая улыбка, с которой он сейчас озирался по сторонам, пугала. Так мог бы скалиться матерый волчище, надвигаясь на человека. И выражение лица, и клыки были у Ильи как раз.
Он вдруг о чем-то спросил Добрыню.
– А? – отозвался тот, продолжая считать на пальцах.
– Где Дрочило?
– Ушел дрочить, – сказал Добрыня.
Илья раздраженно шмыгнул носом.
– Из младшей дружины многие ушли, – сказал Добрыня.
Подумал и добавил:
– И многие уйдут.
– Дрочило мне пригодился бы. На это дело. Он сильный.
– Сильных много, – отрезал Добрыня. – Только храбров мало среди них.
Илья снова шмыгнул носом и вдруг стремительным ударом топора срубил с крыши здоровенную сосульку. Поймал ее и принялся сосать.
– Оттепель была? – невнятно полюбопытствовал он. – А я и не заметил. Проспал.
– Два, от силы три дня. Потом снова прихватило, теперь в полях толстый наст. Снег осел, но сверху корка чуть не в палец. Такая, что кони режут ноги. Учти.
Илья отбросил сосульку.
– Мне тут на ум пришло…
– Да ну?!
– Волхв из Девятидубья говорил, что Перун очень злопамятный бог, – сообщил Илья, не замечая насмешки.
Добрыня тяжело вздохнул и широко, напоказ, перекрестился.
За его спиной перекрестились охранники. Позади, на санях, Микола спрятал в варежку улыбку.
– Я так просто, – объяснил Илья и тоже перекрестился.
– Христос милостив, – сказал Добрыня. – Он не оставит нас в беде.
Теперь перекрестились все.
– Меду бы, – сказал Илья.
* * *
Киевская старшая дружина, вернее, та ее часть, что еще могла и хотела драться, летом стояла лагерем на берегу Днепра, а зимой перебиралась в город. Лагерь называли «заставой», видно, в память о тех временах, когда старшие дружинники были младшими и сиживали на настоящих заставах. Кто-то сказал – и пошло: застава. И просторный городской дом, служивший дружине местом сбора, тоже именовали так.
Городская застава появилась не случайно. Во время оно старшая дружина решала свои дела в княжем тереме. Сборища заканчивались пирушками, и всем было очень весело, особенно князю. Но с годами князь посерьезнел. Былого пьяницу и жизнелюба, державшего без числа наложниц и гулявшего месяцами, стали все более увлекать хозяйственные вопросы. Дружина, которая тоже заматерела и топорами уже махала редко, а в основном отдавала указания, сначала обрадовалась. Но вскоре загрустила. Князь оказался слишком дотошен. Ему хотелось разъяснить до последней косточки самый незначительный предмет. Из-за княжьей въедливости случалась ругань по мелочам, а замирившись, бояре привычно упивались до сваливания под лавки. Выходило как-то глупо и не по-государственному, хотя все очень старались.
Наконец сообразили поделить вопросы на достойные внимания князя и несложные, повседневные. Для обсуждения последних выгоняли младшую дружину из детинца – пускай гуляет, ей полезно – и садились толковать там. Но это выглядело не слишком уважительно к младшим, и сам детинец располагался близковато к княжему терему, и вообще, стоял в нем чересчур отчетливый воинский дух.
Бояре, покряхтев да посетовав, скинулись по-братски – и на месте небогатого постоялого двора возникла «городская застава». Полезная и удобная во многих отношениях затея. Оставалось это объяснить самому князю. Тот покричал немного, потопал ногами, а когда остыл, сказал – ладно, теперь я хотя бы знаю, куда за вами посылать, если война или поговорить надо.
Строго говоря, дружина никогда не собиралась на заставе целиком. Половина храбров пропадала в разъездах по княжим владениям, многие отправлялись на дальние рубежи, а то и за них. Безвылазно сидели в городе лишь те, кто отвечал за его охрану и созыв киевского ополчения. У прочих витязей была одна постоянная задача: чтобы в закрепленных за ними городках и селениях не шалили и исправно платили дань. А вот задач внезапных, неожиданных, случалось множество. Только уезжая на полюдье, храбр знал, где он будет завтра. С заставы его могли сорвать в любой миг и послать туда, не знаю, куда. Обычно – навстречу опасности.
Вчера, например, на заставе устроили «прощальную» дружинникам, сопровождающим епископа Леонтия в Ростов. Этот епископ был уже второй – преподобного Федора ростовчане из города вышибли, спасибо не зашибли. Подвыпившие храбры грозились смутьянов «примучить». Правда, многоопытный Самсон Колыбанович сказал, что можно без кровопролития: просто надо по дороге свернуть к капищу и принести жертвы старым богам, чтобы не дурили народ. На Самсона поглядели косо, но совет взяли в память. Вдруг прав бывалый. Перед крещением Киева никто с идолами не договаривался, сковырнули – и в реку, а потом киевлян в эту реку пришлось загонять, кого намеками, а кого и пинками.
Сегодня на заставе собралось храбров дюжины две. Ждали воеводу. Когда на улице раздался знакомый шум спешивающейся конницы, сели за столы. Отворилась дверь, храбры встали.
Вместо Добрыни в залу вошел Илья.
Раздался дружный хохот.
– По здорову ли, братья?! – рявкнул Илья.
«Братья» ответили, что очень даже по здорову, и снова уселись.
Самсон Колыбанович оглядел Илью, празднично разодетого с ног до головы, и спросил:
– Ты собрался на альтинг в Тингвеллир?
– Я всегда так хожу, – ответил Илья.
И положил топор на стол.
– Глядите, какой vikingr, – сказал Колыбанович. – Только воды боится, а так прямо как настоящий.
– Это кто воды боится?! – возмутился Илья.
– А почему ты ее тогда не пьешь?
«Братья» зашлись от смеха и принялись в восторге колотить по столам кулаками. Илья угодил к князю в поруб по пьяному делу, а ведь говорили ему, что пора с меда перейти на холодную водичку.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
