Вернулся к штабу. Назначили в караул. Отдежурил положенные 2 или 3 часа на посту. Отдохнул и на ужин. Опять каша с тушенкой и кипяток с сахаром.
Наступает ночь перед наступлением. Снег вроде прекратился, так, изредка идет. Наломал побольше лапника, постелил в ровик, завернулся в шинель, рюкзак под голову, карабин «в обнимку», тревожно заснул. Не прошло и 1–2 часов, как разбудили на пост. Через 2 часа смена. Опять поспал, опять пост. Стою. Ощущение одиночества, заброшенности, ненужности не отпускает. Нет друга или хотя бы близкого товарища. Не с кем поделиться, поговорить, когда сменишься. Кругом много народу, но все какие-то чужие, смотрят сквозь тебя, заняты своими заботами, имею своих друзей или это только кажется? До тебя нет дела. Только приказы старшины. На пост, с поста, наряд на кухню, чистить картошку. Вот принесли хлеб, старшина с помощником разрезал на пайки (помнится, на 1–2 дня) и стал раздавать, отмечая в своей тетрадке. Впрочем, скоро будет светать и придет смена поста.
Только стало светать (в 7 или 8 утра), как началось! Артподготовка минут 30–40 (сначала «катюши», а потом минометы, пушки, «андрюши» — это тяжелые ракетные установки, запускаемые прямо с земли). Затем стихло и стали слышны пулеметы, автоматные очереди. Немцы отвечают небольшими налетами. Вот раздался скрип — скрежет и прогрохотало множество тяжелых разрывов. Это 6-ствольный немецкий миномет. До нас не долетает ничего. Только пару-тройку раз просвистело и где-то в стороне послышались разрывы. По телефонным донесениям, отрывочным словам видно, что идет наступление, но не очень бойко. Команда на завтрак. Взял из вещмешка котелок, кружку, ложку и пошел, как вчера, за всеми на кухню. Затем опять на пост, отдых, чистка карабина, снова пост, обед, отдых. Написал первое короткое письмо с передовой, чтобы не волновались, отнес почтальону. К ночи стрельба стихла, но мы никуда не двигаемся, хотя, говорят, пехота заняла немецкие траншеи и пошла дальше. Но недалеко. Что-то мешает. Ночью 2 раза стоял на посту. Прохаживаюсь недалеко от дежурного телефониста. Чуть-чуть похолодало, хотя по-прежнему пасмурно. Хочется спать. Сменившись под утро, наломал еще лапника и подбросил в ровик на лежанку, вещмешок под голову, карабин под бок и заснул как убитый.
Кто-то трясет, будит. «Вставай и с вещами к старшине, быстро!» Уже утро. Тихо. В чем дело? Умылся, точнее, обтерся снежком, вещмешок и карабин на плечи и к старшине. Он говорит: «Собрался? Направляешься в 6-ю батарею на пополнение, там погиб разведчик (Анацкий), я тебя сам сдам, завтракать будешь там».
Вот и новый поворот в моей судьбе. Ближе к передовой, опаснее, но говорят, в батарее лучше, человечнее, ведь там рискуют жизнью каждый день, это не штаб. Немножко тревожно, но здесь такое одиночество!
Вскоре в сопровождении старшины пошел в расположение батареи. Слегка подморозило, небо временами прояснялось и появлялось солнышко. Вышли из леса мимо замаскированных «катюш» (впервые увидел так близко), свернули налево и пошли по тропе вдоль опушки. Идем спокойно, никакой стрельбы не слышно (потесненные немцы сами отступили, оставив Мозырь и Калинковичи). Старшина делится слухом, вскоре подтвердившимся, о применении немцами газов при отступлении от Калинковичей, что позволило им оторваться от наших войск. Кажется, это был единственный случай использования газов немцами, что они усиленно отрицали. Отрицали, т. к. были предупреждены, что в ответ получат по полной программе, Германия — страна небольшая по сравнению с СССР, и придется им очень плохо.
Прошли мелколесьем и вышли на большую поляну. И тут открылась страшная картина, особенно для меня, впервые это увидевшего. Слева вдоль опушки в разных позах лежало больше сотни замерзших трупов наших солдатиков, уже раздетых. Среди этого ужаса хлопотала похоронная команда. Все погибшие, как один, в новеньком голубом белье. Это было пополнение в пехоту, только вчера прибывшее из тыла. Молоденькие, последнего призыва, еще не обстрелянные, погибшие, как сказал нам один пожилой солдат-похоронщик, по недосмотру командиров, выведших команду пополнения сюда, на поляну, недалеко от передовой, вместо того чтобы быстро завести всех в окопы или хотя бы временно окопаться недалеко отсюда в лесочке. Головотяпство, преступное головотяпство! А сколько подобных случаев было до этого и потом! Вот их и накрыло минометным налетом, когда немцы стали отвечать во время нашей артподготовки. Кстати, похоронные команды комплектовались обычно из «нестроевиков», «ограниченно годных к воинской службе в военное время», т. е. стариков, больных и раненых, но ходячих. Они раздевали убитых, сдавали вещи «для повторного использования» вместе с документами убитых.
Видавший виды старшина сплюнул, покрыл матюком «начальство», и мы пошли дальше. Картина опушки с разбросанными в голубом белье трупами, частично уже замороженными, на пожухлой, рыжевато-зеленой прошлогодней траве поляны, местами припорошенной снегом, до сих пор стоит перед глазами. Так бы и запечатлел на холсте, но не дано. Шел и думал, как прав был тот «дядька» из призывной комиссии, который говорил мне: «Еще не раз меня вспомнишь, что уговорил тебя в артиллерию». Будь я в пехоте, вряд ли бы выжил. Юношей, еще совсем мальчишек призвали, как-то обучили, одели во все новенькое, привезли на фронт. А в результате такой бесславный, бессмысленный, глупый конец по недосмотру или некомпетенции начальства. А сколько погибло и покалечено в составах при бомбежках, не доезжая до фронта! Какая ужасная беспощадная мясорубка. Эти мысли не раз приходили мне в голову.
Наконец, мы пришли к небольшой группе блиндажей, расположенных среди редких кустов и представлявших здесь выкопанные в песчаном грунте ямы разного размера не глубже 1–1,5 м (дальше вода), покрытые легким накатом, сверху лапником, песком и опять лапником для маскировки. Недалеко, среди тех же редких кустов (для скрытности?), были огневые позиции батареи, четыре 76-миллиметровые пушки, которые долгое время являлись основным противотанковым оружием нашей армии. Я, правда, занятый своими мыслями, не заметил их тогда.
Из одного блиндажа вылез старший сержант — старшина 6-й батареи. Мой старшина представил меня старшине батареи: «Вот тебе пополнение», передал документы, обменялся несколькими фразами и ушел. Старшина широко улыбнулся, представился: «Пустовойт я, а тебя как величать, по имени или фамилией?» Расспросил о семье, откуда я, и сказал: «Будешь во взводе управления вычислителем у разведчиков, командир взвода младший лейтенант Комаров, командир твоего отделения Шалевич, они скоро вместе с комбатом Ершовым придут с НП на передовой». Сказав, что я уже поставлен на довольствие в батарее, он тут же предложил позавтракать на кухне и отдохнуть в землянке разведчиков до их прихода с НП. Сразу же я почувствовал какую-то доброжелательную, почти домашнюю обстановку, и хотя я только прибыл, уже свой, а не чужой, как в полку, и на душе стало легче, исчезла казенщина, что-то отлегло от сердца. Это настроение еще усилилось, когда вскоре появились шедшие с НП комбат Ершов, Комаров, мл. сержант Шалевич и другие разведчики и связисты. Меня представили, и все с интересом и как-то по-дружески стали знакомиться и расспрашивать, откуда я, как попал в армию, что умею, сколько классов окончил, о семье и тут же кратко рассказывали о себе. Особо дружески и подробно я побеседовал с моим командиром Абрамом Шалевичем из Одессы и разведчиком Сашей Хвощинским из г. Данилов Ярославской обл., которые стали до конца войны наиболее близкими друзьями, и еще одним разведчиком, другом Шалевича, отчаянным Сашей (по-настоящему его звали Рашидом) Гиянитуловым из Казани. Отмечу, что общались мы с начала и до конца войны по имени или фамилии, а не по уставу: товарищ сержант (или командир, ст. сержант и т. п.). К командирам-офицерам, старшине, незнакомым и малознакомым (вообще не близким) обращались уже по званию: товарищ лейтенант, товарищ сержант…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
